Шифман А. 

Литература эпохи крымской войны и Севастопольские рассказы Льва Толстого

Необычайный успех севастопольских рассказов Льва Толстого был, разумеется, обусловлен их высокими достоинствами— той силой реалистического изображения войны, которая сделала их подлинной художественной летописью народного героизма. Но немалое влияние на высокую оценку этих рассказов современниками оказало и сравнение их с другими произведениями о Крымской войне, появлявшимися в то время на страницах газет и журналов. Рассказы молодого писателя, активного участника героической обороны Севастополя, настолько возвышались в художественном отношении над военными произведениями большинства его современников, что произвели на читателей неизгладимое впечатление.

Севастопольским рассказам посвящено несколько статей и исследований. Однако пробелом некоторых из них является анализ рассказов вне литературы о Крымской войне, в отрыве от этой литературы. В общих работах о Толстом севастопольские рассказы иногда сопоставляются с другими произведениями писателя (например, с „Войной и миром”), с произведениями писателей других стран (например, с романами Стендаля), но их не сравнивают с произведениями русских писателей периода Крымской войны, с которыми они соседствовали на страницах журналов.

А между тем до конца понять и объяснить причину успеха рассказов Толстого можно только при условии, если изучать их на фоне современной им литературы, определяя их место в этой литературе, а главнее, учитывая отношение различных слоев русского общества к Крымской войне. Такое историко-литературное изучение плодотворно еще и в том отношении, что оно помогает раскрыть характер новаторства молодого писателя и роль его раннего творчества в идейной борьбе, разгоревшейся в тот период между передовыми демократическими силами литературы и эстетствующей либерально-дворянской реакцией.

В данной статье мы сосредоточим внимание, главным образом, на сравнительном анализе севастопольских рассказов Толстого и русской литературы периода Крымской войны и в этой связи кратко остановимся и на чертах новаторства молодого писателя.

Крымская война, начатая в 1853 г. англо-французской буржуазией и русским самодержавием, была несправедливой, захватнической. Однако, когда в сентябре 1854 г. англо-французские и турецкие войска высадились в Крыму и осадили Севастополь, русский народ перед лицом опасности поднялся на защиту своего отечества и проявил при этом чудеса мужества и отваги. Солдаты и матросы Севастополя, ведомые такими полководцами, как Нахимов и Корнилов, грудью защищали родную землю, и в конечном счете превратили поражение царизма в моральную победу русского народа над своими врагами.

Крымская война была встречена по-разному в различных кругах русского общества.

Ревностным трубадуром военной политики царизма выступила русская казенная публицистика во главе с Фаддеем и Булгариным. Пропагандируя войну как „священную миссию белого царя”, спекулируя на религиозных чувствах, публицисты правительственного лагеря призывали к „единению и сплочению вокруг трона”, к поддержке самодержавно-крепостнического порядка.

Апологетом Крымской войны выступила и публицистика дворянско-либерального лагеря, особенно та ее часть, которую возглавляли лидеры славянофильства.

Лозунги царизма, выдвинутые в качестве идеологического прикрытия подлинных целей войны, были, несомненно, Сродни коренным реакционным идеям славянофильства. Однако уже тогда наиболее дальновидные из славянофилов понимали, что Россия вступила в войну неподготовленной, отсталой, без современного вооружения. И поэтому, по мере ухудшения дел на фронте, позиция либерально-дворянской публицистики эволюционировала в сторону робкого осуждения царизма за неоправданные поражения и бессмысленные жертвы.

С решительной критикой военной авантюры царизма выступила лишь публицистика революционной демократии. Последовательно защищая интересы народа, революционные демократы разделили с ним и его ненависть к войне, и патриотическое воодушевление при защите родной земли, и горечь тяжких поражений. В России и за границей они делали все, что было в их силах, для уничтожения самодержавия и крепостничества.

Центральным мотивом революционно-демократической публицистики в этот период было решительное осуждение царизма за ненужную войну, принесшую народу неисчислимые страдания.

В деревне, в многомиллионной массе крестьянства, объявление войны было встречено как тяжелое народное бедствие.

Настроения русской крепостной деревни этой поры прекрасно выразил Н. А. Некрасов в поэме “Коробейники”

(1857 г.):

Подошла война проклятая
Да и больно уж лиха,
Где бы свадебка богатая—
Цоп в солдаты жениха!
Царь дурит — народу горюшко!
Точит русскую казну.
Красит кровью Черно морюшко,
Корабли валит ко дну.
Перевод свинцу да олову,
Да удалым молодцам.
Весь народ повесил голову,
Стон стоит по деревням.

По мере продолжения войны положение крепостного народа еще более ухудшалось. Бесчисленные рекрутские наборы опустошали деревни, подсекая под корень и без того нищенское крестьянское хозяйстве. Помещики, перекладывая тяготы войны на плечи крестьян, жестоко обирали их и за малейшую непокорность отдавали „в солдаты”. В ответ на это в деревне с каждым годом росло недовольство, переходившее время от времени в крестьянские восстания.

И в то же время, страдая от притеснения помещиков и произвола царских офицеров, русские люди самоотверженно сражались за освобождение родной земли от иностранных захватчиков.

Передовая революционно-демократическая интеллигенция в России не имела возможности из-за полицейских и цензурных, репрессий открыто разоблачать военную авантюру царизма. Это с огромным пафосом сделал А. И. Герцен в Лондоне. Уже при первой вести о войне он заклеймил ее словами гнева. 15 революционном воззвании, обращенном к русским солдатам, он писал:

„Братья! Итак,— царь накликал, наконец, войну на Русь. Как ни пятились назад, как ни мирволили ему его товарищи и сообщники, боясь своих народов больше всякого врага, он напросился на войну, додразнил их до того, что они пошли на него. Ему не жаль крови русской… Мы, изгнанники русские и польские, на чужбине плачем, читая о рекрутских наборах, о тяготах народных, о ненужной гибели тысяч наших воинов… Гибнуть за дело следует, на то в душе человеческой храбрость, отвага, преданность и любовь; но горько гибнуть без пользы для своих, из-за царского упрямства… Царь начал войну, пусть же она падет на одну его голову. Пусть она окончит печальный застой наш… За 1812 годом шло 14-е декабря. Что-то придет за 1854 годом?”

Мысль об уничтожении феодально-крепостнического троя России в результате войны и об освобождении крепостного народа развивали, разумеется в завуалированной форме, и революционные демократы в России. Н. Г. Чернышевский, намекая на возможные перемены, писал отцу из Петербурга в начале войны: „Самая война во многих отношениях полезна для государства, служа причиною многих улучшений. Дай бог, чтобы это было так”.

Решительно отвергая казенные аргументы, которыми официальная печать пыталась оправдать войну, Чернышевский отстаивал популярную в народе идею мира. „Народ,— писал он,— знал, что в осеннее время рекрутские наборы бывают чаще и в увеличенном размере, что села и деревни беднеют от войны, хотя бы она шла далеко от них, что война всегда бывает тяжела мужикам, как и всем; поэтому народ желал сохранения мира”.

Военные неудачи, полагал Чернышевский, разбудят Россию, усилят политическую активность масс, покажут воочию несовместимость гнилой крепостнической системы с дальнейшим развитием страны.

Молодой Добролюбов в годы Крымской войны находился еще на студенческой скамье. Его связь с „Современником” только начинала налаживаться. Тем не менее он уловил причины возникновения войны и стал ее решительным Противником. В стихах, написанных в эти годы и увидевших свет значительно позднее, он выразил любовь к России и. заклеймил зачинщиков войны.

Впоследствии в своих статьях в „Современнике” Добролюбов не раз с горечью и сарказмом писал об эпохе Крымской войны „со всеми ее лишениями, самопожертвованиями, патриотическими порывами и комиссариатскими грабежами”.

Острая идейная борьба, столь отчетливо проявившаяся в публицистике эпохи Крымской войны, нашла яркое отражение и в художественной литературе описываемой эпохи. В поэзии и прозе, в драматургии и очерковой литературе— всюду шла борьба между приверженцами официальной идеологии и выразителями интересов народа. Появление в разгаре Крымской войны севастопольских рассказов Толстого было примечательно тем, что знаменовало собой победу передовых сил в литературе, победу подлинного искусства жизненной правды над поэзией и беллетристикой дворянско-либерального лагеря.

Лейтмотивом дворянской поэзии в этот период была идея единения народа с царизмом. Майков и Фет, Полонский и Тютчев, Жемчужников и А. К. Толстой, Вяземский и Глинка, руководствуясь лучшими патриотическими побуждениями, все же в своих стихах отдали дань идеям самодержавия и официальной народности. Впоследствии Чернышевский и Добролюбов не раз издевались над „барабанными” стихами некоторых дворянских поэтов. Да и многие из них впоследствии сами стыдились своих „военных” творений2.

Одним из ярких выразителей идей и образов, *характерных для либерально-дворянской поэзии эпохи Крымской войны, был Аполлон Майков. Автор проникновенных стихов о русской природе, он тяготел к гражданской лирике и к „народности”, понимавшейся им, однако, с реакционных славянофильских позиций. В стихах о Крымской войне Майков стремился воплотить высокий дух патриотизма, царивший в народе, однако страх перед крестьянской „стихией” и сочувствие казенному лозунгу „единения” вокруг самодержавия привели его к открытой защите монархизма.

Характерным произведением либерально-дворянской поэзии эпохи Крымской войны была и поэма А. Майкова „Клермонтский собор”. Написанная с большим поэтическим мастерством, она выразила тот круг официальных идей и лозунгов, который был начертан на знамени николаевской России.

В этом же духе писали в годы войны Я. Полонские; „Рыцарская ошибка”), А. Жемчужников („К русским”), \ Тютчев, А. Фет и некоторые другие поэты.

Разумеется, стихи лучших представителей либерально-дворянской поэзии выражали их искренние патриотические чувства, их стремление слиться с народом в его героической защите родной земли. В отдельных стихах этих поэтов затрагивалась и тема народных страданий, народного гнева. Однако близость к официальной идеологии помешала даже лучшим из дворянских поэтов выразить подлинные чувства настроения народа. Характерно, что ни один из них не создал сколько-нибудь значительной картины войны или образа русского солдата — героя обороны. Эта задача оказалась по плечу лишь передовой демократической поэзии во главе с Н. А. Некрасовым.

Если либерально-дворянская поэзия эпохи Крымской войны была обильной, то проза на военную тему была в этом лагере совершенно ничтожной. Таковой она была и по своему идейному содержанию, и по охвату жизненного материала, и по художественному уровню.

Ощущая на протяжении всей войны острый недостаток военной „беллетристики”, некоторые из литературных журналов (например, „Москвитянин”), посылали в Севастополь „специальных корреспондентов” для описания волновавших нею Россию событий. Однако печатавшиеся на страницах журналов очерки и даже лучшие из них, как, например, очерк А. Д. Столыпина „Ночная вылазка в Севастополе” или „Крымские письма” Н. В. Берга, шли не дальше поверхностных наблюдений и торопливых зарисовок быта севастопольских солдат. Обобщенного образа русского воина они не дали.

В очерках Н. В. Берга, выпущенных позднее отдельным изданием в двух томах, содержится больше верных наблюдений над войной, чем в очерках других литераторов. В отличие от многих очеркистов, увлекавшихся описаниями офицерских попоек, Берг честно стремился показать быт солдатских блиндажей, рассказать о подвигах простых солдат. Однако, не обладая серьезным писательским даром, он не поднимался выше описаний отдельных военных эпизодов, а порою сбивался на пересказ ходячих анекдотов об ухарстве и молодечестве „чудо-богатырей”.

За отсутствием полноценной беллетристики некоторые Журналы печатали стилизованные под народную речь „рассказы очевидцев”, написанные со слов участников войны. Таковыми были, например, рассказы: „Жизнь на севастопольской батарее”, „Синопское сражение” и др. Но это был суррогат, к которому журналы были вынуждены прибегать, чтобы заменить отсутствовавшую художественную беллетристику о войне.

Официально-казенной и либерально-дворянской литера туре периода Крымской войны резко противостояла передовая демократическая литература, литература подлинной жизненной правды. Преследуемая цензурой, зажатая в тисках реакции, она единственная сказала правду о войне, создала художественные образы непреходящего значения. Севастопольские рассказы Толстого органически вошли в эту литературу, обогатили ее, составили вершину того, что она создала в области прозы о Крымской войне.

Следует с самого начала оговориться, что многие передовые писатели России — Тургенев, Гончаров, Островский и др.— не создали произведений, посвященных Крымской вой не. Подавленные неудачами русской армии и царившими вокруг непорядками, далекие от театра военных действий, они не смогли живописать военную действительность, которую своими глазами не видели. Но зато тема народного героизма, народных страданий, а вместе с ней и тема обличения самодержавия звучали в этот период во весь голос в поэзии Н. А. Некрасова. Обличение господствовавшего произвола и лихоимства нашло место и в стихах Н. А. Добролюбова.

Одним из лучших поэтических произведений Н. А. Некрасова, посвященных Крымской войне, является стихотворение „Внимая ужасам войны”.

Нет нужды — ввиду их широкой популярности — приводить и комментировать эти замечательные по своей проникновенности и взволнованности стихи о народных страданиях и душевном подвиге народа. Интересна, однако, та идейно-творческая перекличка, которая ощущается между этим стихотворением и рассказом Толстого „Севастополь в августе”. Толстой как бы подхватывает мысль Некрасова о матерях, которым „не забыть своих детей, погибших на кровавой ниве”, и дает в своем рассказе трогательный образ одного из них — юного героя Володи Козельцова, павшего на севастопольской земле. Со своей стороны Некрасов откликается на создание этого образа словами восторга и печали:

«Володе Козельцову,— пишет он в „Заметках о журналах”,— суждено долго жить в русской литературе, может быть, столько же, сколько суждено жить памяти о великих, печальных и грозных днях севастопольской осады. И сколько слез будет пролито и уже льется теперь над бедным Володею! Бедные, бедные старушки, затерянные в неведомых уголках обширной Руси, несчастные матери героев, погибших в славной обороне! вот как пали ваши милые дети,— по крайней мере, многие пали так,—- и слава богу, что воспоминание о дорогих потерях будет сливаться в ваШЕМ воображении с таким чистым, светлым, поэтическим представлением, как смерть Володи! Счастлив писатель, которому дано трогать такие струны в человеческом сердце!” По окончании войны, через два года после сдачи Сева-тополя, Некрасов снова вернулся к этим тяжелым дням:

Когда над Русью безмятежной
Восстал немолчный скрип тележный,
Печальный, как народный стон!
Теме Севастополя он посвятил замечательную поэму,

Тишина”, в которой с большой художественной силой показал борьбу народа против врага.

А еще позже, в 1876 году, в поэме „Кому на Руси жить хорошо” Некрасов с печальной иронией показал судьбу защитников Севастополя — безруких и безногих героев, бредших пешком в Петербург за своим скудным „пенционом.

Нут-ка, с рекрута-то, с первого номеру,
Нуг-ка, с Георгием — по-миру, по-миру!

Тяжелым страданиям народа, его бесчисленным жертвам на полях сражений посвятил свои, тогда еще несовершенные, но предельно искренние стихи и молодой Добролюбов. В поэме „Дума при гробе Оленина, написанной во время войны, он с огромным пафосом негодования показал обреченность крепостного крестьянина, попавшего в николаевскую казарму, безысходность его тяжелой солдатской доли:

И, наконец, мужик несчастный.
Уже негодный для господ,
Для муки новой и ужасной
К царю в солдаты попадет.
Еще счастлив, когда он может
Мгновенно в битве умереть,
Но чаще в гроб его уложат
Труд, бедность, горе, розга, плеть.

В другом стихотворении „Годовщина” (1856 год), перекликающемся с некрасовским произведением „Внимая ужасам войны”, Добролюбов нарисовал страшный парад жертв Крымской войны и подчеркнул бессмысленность этих жертв.

Вот без конца проходит вереница,
Вся в трауре, отцов, детей, сирот;
Вот плачет мать, одежды рвет вдовица—
Кто кости их мужей, сынов сберет!

Некрасов и Добролюбов были единственными поэтами, которые написали правду о Крымской войне. Их поэтические творения противостояли мутным потокам казенной лжи, разливавшейся по страницам журналов. Эти произведения были и остаются единственными правдивыми поэтическими памятниками Крымской войны. Вровень с ними встали и севастопольские рассказы Л. Н. Толстого.

Прежде, чем перейти к сопоставлению севастопольских рассказов Толстого с литературой эпохи Крымской войны и установлению их места в этой литературе, необходимо, хотя бы кратко, выяснить отношение Толстого к описываемым событиям и охарактеризовать его общественно-политические позиции в данный период.

Как и все передовые люди России, молодой Толстой. встретил начало Крымской войны без всякого энтузиазма. Судя по его дневникам и письмам той поры, он не только не испытал никакого морального подъема, но, наоборот,, расценил войну как ненужную, а свое участие в ней—как личную неудачу. Военная служба к этому времени окончательно надоела ему, а новая война мешала, выражаясь его словами, „положить в ножны свой меч”.

В начале военных действий, в дни оккупации дунайских княжеств и первых столкновений с турками, Толстой пишет родным письма о желании скорее вернуться домой. . Что вам рассказать о моей службе ?—пишет он Т. А. Ергольской в августе 1853 г.— Не хочется говорить о том, что неприятно. И скучно и длинно описывать все неприятные задержки, скажу вам лишь, что всё это мне надоело и хочется как можно скорее бросить службу”.

Ни в одной дневниковой записи, ни в одном письме Толстого этой поры мы не находим отклика на ту бурю шовинизма, которая в то время бушевала в казенной печати. Официальные идеи и лозунги оставили его совершенно равнодушным.

Так как из-за начала военных действий нельзя было уйти в отставку, Толстой находит „более приятным” перевестись в Дунайскую армию. После кратковременного пребывания в Ясной Поляне и в Москве он отправляется в Бухарест, куда прибывает 12 марта 1854 года.

Большого интереса к войне не чувствует Толстой и в Дунайской армии. Переход русских войск через Дунай, занятие турецких крепостей, все, чем жила в это время армия, не находит почти никакого отклика в его дневнике и письмах. Даже осада Силистрии, свидетелем которой он был, не вызывает в нем особого подъема.

Но, начиная с осени 1854 г., с момента осады Севастополя, настроение Толстого резко меняется. Получив об этом весть В Кишиневе, он записывает В дневник: „Высадка около Севастополя мучит меня”. И тут же, как бы размышляя о преступной нераспорядительности военного начальства, допустившего беспрепятственную высадку средь 5ела дня огромной армии противника на нашей земле, продолжает: „Самонадеянность и изнеженность: вот главные печальные черты нашей армии”’2.

С этого времени Толстой не перестает пристально следить за судьбой Севастополя. „…Жизнь,— пишет он к Т. А. Ергольской 17 — 18 октября 1854 г. из Кишинева,— протекает в… ожидании известий из Крыма. С некоторого времени вести утешительные. Сегодня мы узнали о победе Липранди; он побил англичан, овладел 4 редутами и взял 4 пушки. Известие это вызвало во мне чувство зависти; ведь я приписан к 12 бригаде, которая участвовала в бою, и. неделю тому назад я чуть было не уехал туда… Завидую тем. кто там… На бал приехал адъютант Липранди и там он рассказывал подробности дела. Не знаю, с таким ли горячим интересом у вас относятся к происходящему В Крыму; здесь же приезд курьера из Севастополя составляет нюху В жизни, и когда вести печальные — то всеобщее горе”3.

24 октября произошло несчастное сражение на Инкермановских высотах. Русские войска, почти вдвое превосходившие численностью противника и находясь притом на очень выгодных позициях, из-за плохой подготовки сражения и бездарного командования генерала Даненберга потерпели поражение. Крымская армия потеряла почти 10.000 человек убитыми и ранеными. Когда весть об этом дошла in Толстого, он записал в дневник:

„… Дело предательское, возмутительное. 10 и 11 дивизия атаковали левый фланг неприятеля, опрокинули его и заменяли 37 орудий. Тогда неприятель выставил 6.000 штуцеров, только 6 000 против 30 тысяч. И мы отступили, потеряв около 6.000 храбрых. И мы должны были отступить, ибо при половине наших войск по. непроходимости дорог не было артиллерии, и, бог знает почему, не было стрелковых баталионов. Ужасное убийство. Оно ляжет ИВ душе многих!.. Известие об этом деле произвело впечатление. Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга”1.

В числе убитых под Инкерманом был и близкий Толстому офицер Камстодиус — один из передовых офицеров Крымской армии. „Его смерть,— пишет Толстой,— более всего побудила меня проситься в Севастополь. Мне как будто стало совестно перед ним”.

Мысль о переезде в Севастополь уже давно владела Толстым. Еще в июле он подал об этом два рапорта. Теперь он решительно добивается перевода в Севастополь и немедленно уезжает туда.

В письме к брату Сергею от 3 июля 1855 г. Л. Н. Толстой так объяснил переезд в Севастополь: „Из Кишинева 1 ноября я просился в Крым, отчасти для того, чтобы видеть эту войну, отчасти для того, чтобы вырваться из штаба Сержпутовского, который мне не нравился, а больше всего из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашел на меня”.

Действительно, большое патриотическое воодушевление чувствуется в дневниках и письмах Толстого, связанных с севастопольской обороной. Еще по дороге в Крым он жадно ловит вести из Севастополя и горячо обсуждает их в своем дневнике.

7 ноября 1854 г. Толстой приехал в Севастополь и сразу же окунулся в кипучую боевую жизнь осажденного города.

Нет надобности останавливаться на военной деятельности молодого писателя в дни героической обороны — она освещена в ряде статей, мемуаров и биографических работ. Все, что известно по этому поводу, свидетельствует о молодом Толстом, как о передовом офицере-патриоте, превосходно выполнявшем воинский долг. Наибольший интерес для нашей темы представляет литературная деятельность Толстого этой поры.

Публицистическим произведением Толстого, близким по идейному содержанию проблематике севастопольских рассказов, является „Записка о переформировании армии”, которую молодой Толстой писал в начале 1855 года в Севастополе и которую он намеревался подать одному из великих князей. Внимание исследователей до сих пор привлекали в ней, главным образом, сочувствие простому солдату и страстные обличения пороков николаевского войска.

По пафос ее состоял не только в критике отдельных армейских непорядков.

К моменту, когда писалась эта „Записка”, после двух лет войны, пороки николаевской военной системы критиковались жестоко и открыто на всех перекрестках. Пафос „Записки” Толстого, в отличие от других „Записок” этого рода (их подавалось тогда немало), состоял в решительном осуждении крепостных порядков в армии, что косвенно затрагивало вопрос о крепостном строе России в целом. Именно поэтому „Записка” не могла рассчитывать на успех в правительственных кругах и именно этой своей стороной она знаменательна для творческой истории севастопольских рассказов.

Мысль о крепостном характере русской армии, как главной причине ее слабости и поражений, является в „Записке” центральной и основополагающей. Русский народ, утверждает писатель, любит свою Родину, готов во имя ее процветания „жертвовать имуществом, трудами и жизнью”1. В туше простого солдата живет глубокое чувство патриотизма, которое ярко проявляется в суровые дни испытаний. И однако же русская армия терпит поражения. Главной причиной этого, по мнению Толстого, является „нравственное растление духа нашего войска” в силу царящих в нем тяжелых пороков.

‘Нет нужды напоминать здесь эти пороки,— они известны из „Записки”. Но следует подчеркнуть, что критика эта ничего общего не имела с широко распространенным в ту пору брюзжанием в казенном лагере и что она велась не с характерных для раннего творчества Толстого отвлеченно-моралистических позиций, а жестоко осуждала социальные условия крепостной России. Автор „Записки” обличал отношения между мужиком-солдатом и барином, т. е. отношения рабства и угнетения, и именно в них видел причину всех „непостижимых” явлений, которые обнаружились в годы Крымской войны.

Эти же мотивы прослеживаются и в знаменитой песне „Как четвертого числа”, которую Толстой сочинил в Севастополе.

Говоря о воззрениях Толстого севастопольской норы, следует напомнить и о его мучительных раздумьях над будущностью России, над своей общественной ролью как писателя, над религиозно-нравственными и этическими проблемами Увлеченный военными событиями, он неустанно возвращается к размышлениям о цели жизни, о путях социального и нравственного переустройства общества.

Характерно, что, как и всегда, отвлеченные этические поиски Толстого имеют в своей основе реальную причину — социальную несправедливость окружающей жизни. В Севастополе, значительно острее чем на Кавказе, Толстого треножит мысль о „русском рабстве”, о несовместимости исторического развития страны с угнетением народа. Он неоднократно беседует об этом с друзьями, мечтает собрать деньги, чтобы отпустить на волю своих крестьян, лелеет мечту написать „Роман русского помещика”, главная мысль которого была бы „невозможность жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством”‘.

В свете своих идейных стремлений и убеждений Толстой рассматривает и свою общественную роль как писателя. Он решает быть в своих писаниях столь же честным, правдивым и неподкупным, как и стойким в убеждениях.

„Я много бы мог выиграть в жизни, ежели бы захотел писать не по убеждению”-,— записывает он в дневник. И как бы в доказательство того, что этого никогда не будет, пишет остро-критический рассказ „Севастополь в мае”, после которого, как ему кажется, становится „сильно на примете у синих” (жандармов). Это дает ему повод с еще большей силой провозгласить общественную направленность своего творчества: „Но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее”;’.

Таков Толстой эпохи Севастопольской обороны. Перед нами молодой, по уже сложившийся художник со своим творческим лицом, взглядами на жизнь и эстетическими принципами. Личное участие в двух войнах, глубокие раздумья об исторических судьбах России, о ее будущности, постоянное общение с народом и пристальное изучение действительности вооружили его большим жизненным опытом, а неустанная работа над собой — внутренней культурой.

Перед нами художник-мыслитель, прошедший большой этап идейных и творческих исканий. Не во всем он близок передовым общественным воззрениям своего времени, однако произведения его созвучны лучшим идейным устремлениям современников. Писатель-реалист, он силой художественного гения умеет проникать во внутренний мир людей и в потаенную сущность явлений. Поэтому его произведения так жизненны, остры и правдивы.

Именно из-под пера такого художника могли выйти севастопольские рассказы — единственное в русской прозе правдивое произведение о героической обороне.

Сопоставляя литературное наследие Толстого севастопольской поры с беллетристикой эпохи Крымской войны, мы прежде всего, убеждаемся в абсолютном равнодушии молодого писателя к тем казенным идеям и лозунгам, которые переполняли правительственную и либеральную печать. Г. рассказах, дневниках и письмах Толстого, как и в его публицистических выступлениях военных лет, мы не найдем никакого сочувствия идеям экспансии и великодержавия, под знаменем которых велась царизмом Крымская война. Не найдем мы у него и отклика на те религиозные лозунги, которыми официальная идеология прикрывала подлинные цели войны. Зато мы во всем строе идей и образов молодого писателя увидим их близость к настроениям передовых кругов России, к поэзии, прозе и публицистике демократического лагеря литературы. Эта близость ощутима не только в перекличке общественно-политических воззрений Толстого с воззрениями других передовых писателей {здесь были и серьезные” расхождения), но в самом подходе к теме войны, в принципах ее освещения, в творческом методе писателя.

Всеобщий интерес к севастопольским рассказам Толстого был обусловлен тем, что они дали читателям образное, яркое, а главное, убедительное представление о той драме, которая разыгрывалась под стенами Севастополя. Здесь решалась судьба войны, судьба России. Для миллионов русских патриотов Севастополь был символом чести, доблести, стойкости и отваги русского народа. И, с другой стороны, неудачи обороны были зеркалом вопиющей хозяйственной и технической отсталости феодально-крепостнической России, несостоятельности царизма, его антинародной политики. И то и другое нашло яркое отражение в рассказах Толстого.

Севастопольские рассказы, в отличие от произведений других авторов на эту тему, не только убедительно показали читателю эту историческую битву, изумительную стойкость русской армии в борьбе за родную землю, но и раскрыли и объяснили причину невиданного народного героизма. Эти рассказы не ограничились внешним, даже и мастерским описанием событий, а раскрыли их внутренний смысл, показали во весь рост русского человека на войне, продемонстрировали его богатый внутренний мир, типизировали его лучшие черты. И именно этим они выделились среди многочисленных описаний Севастопольской обороны. Первое что привлекло читателей в рассказах Толстого это суровая простота и правдивость, строгость и сдержанности мри описании величавых событий.

Многочисленные корреспонденции, очерки и рассказы, заполнившие журналы, были полны лакировки действительности, а то и просто лжи. Одни из литераторов без знания цела повествовали о битвах и сражениях, дезориентируя читателей. Другие увлекались помпезным изображением войны. Третьи пытались показывать удаль и храбрость армии, барски похлопывая „солдатика” по плечу. В их изображении солдаты выглядели или наивными детьми, или сверхъестественными храбрецами, которые за чарку водки „рады стараться” лезть в огонь и воду, не понимая, за что и во имя чего они воюют.

Севастопольские рассказы Толстого выделились среди этих писаний тем, что они о массовом народном героизме рассказали строгим, лаконичным, почти будничным языком. Но за этой строгостью и сдержанностью чувствовалась высшая достоверность, правдивость и вместе с тем страстная заинтересованность автора в делах обороны.

В военных рассказах Толстого читатели не могли не почувствовать их внутренней полемичности, направленной против всеобщей лжи о войне, не могли не уловить их резкого отличия от всей дворянской литературы. Вспомним в этой связи рассказ „Севастополь в декабре”. Автор ведет читателя по Севастополю, по его бастионам и траншеям, чтобы показать облик города-крепости, однако из множества военных событий он выбирает самые будничные, неприметные. И тем не менее оборона выступает как изумительная по героическому духу эпопея.

Во втором и третьем рассказах Толстой, наряду с подлинными героями обороны, выводит галерею лжегероев — трусов и карьеристов из среды аристократов, чуждых героизму народа, алчущих лишь наград. Однако и здесь подвиг Севастополя не заслоняется темными сторонами, а выступает во всем его величии.

Секрет этого изумившего всех явления заключается в художественном мастерстве Толстого, в том, что он живописал оборону Севастополя как писатель, смотревший на войну глазами народа, как художник, главным героем которого является правда. Эта черта и возвысила его над многими другими, кто описывал военные события, придала им характер высшей достоверности.

Правдивость Толстого, как писателя, проявляется в отборе материала и в его освещении. В отборе материала он совершенно чужд стремлению приукрасить действительность, искусственно выделить из нее одно героическое, умолчав о других важных сторонах жизни. Вместе с тем ОН чужд и мелочной „натуральности”, бесстрастного копирования фактов. Все в повествовании подчинено задачам художественной типизации, осмыслению и обобщению действительности под углом зрения отношения автора к народу, к войне.

Возьмем для иллюстрации уже затронутый выше пример о характере изображения Толстым внешнего облика Севастополя. Либерально-дворянские литераторы изображали его прикрашенно, иконописно, с теми преувеличениями и умолчаниями, какие, с их точки зрения, были нужны для прославления „города-мученика”. Даже в лучших из этого рода описаний, например, в „Крымских письмах” Н. В. Берга, ощутим этот налет искусственной торжественности, риторического благоговения, которые стали своеобразным штампом в литературе того времени.

Ломая этот стандарт и как бы открыто полемизируя с ним , Толстой дает свое изображение города в дни осады. Он решительно отказывается от приемов либерального украшательства. Он отбирает для повествования картины на первый взгляд обычные, серые, будничные, но глубоко типичные, выражающие сущность величия города-героя и достигает благодаря этому и большой художественной силы. Наряду с величественной панорамой города, окрашенной лучами утренней зари, он рисует множество неприглядных деталей, неизбежных в зоне военных действий. Однако все эти детали, казавшиеся многим святотатственными (казенная цензура их решительно вычеркивала), благодаря их правильному отбору и расположению в общей картине, не снижают образа героического города, а подчеркивают его величие, придают всему изображению характер высокой истинности.

Такова же функция и других элементов в повествовании Толстого, его портретов, пейзажей, особенно рассказов о людях. Образы солдат и офицеров Севастополя, созданные художником по законам реалистической типизации, были той высшей правдой, которая покорила читателей в севастопольских рассказах Толстого.

Но его новаторство состояло не только в правдивом освещении волнующих событий, — оно заключалось в принципиально ином подходе к описанию войны, в совершенно другой трактовке проблемы народа, темы народного патриотизма. Оно заключалось также в иных принципах построения художественного образа.

В казенной и либерально-дворянской литературе народ трактовался как слепая, стихийная сила, способная массовыМ напором отогнать врага, но не способная осмыслить своего подвига. Писатели-либералы то прикрашивали мерзости крепостнического строя и рисовали народную жизнь как идеал кротости и смирения, то пускались в мелкое обличительство, не затрагивавшее, однако, основ этого строя. В изображении крестьян либералы либо сгущали краски настолько, что люди крепостной деревни теряли свой человеческий облик, либо закрывали глаза на темные стороны народной жизни, на черты отсталости и забитости, порожденные подневольной жизнью. Описывая народ, они подхо-И1 ли к нему с той барской снисходительностью и „пресной жалостью”, против которых столь резко выступали революционеры-демократы. Именно так описывались крестьяне в Стихах Бенедиктова, Жемчужникова, Мея, в рассказах Авдеева, Евгении Тур, Даля, Потехина и даже в отдельных произведениях Григоровича. Так изображались солдаты и в литературе периода Крымской войны.

Совсем иной подход к народу мы видим у Толстого. В севастопольских рассказах живут полнокровные образы солдат, написанные правдиво, во всей сложности их внутренних характеров. Крестьянин-солдат у Толстого — носитель всех лучших моральных качеств нации, воин, способный на любой подвиг, человек с врожденным чувством родины. Но писатель знает, что многие черты национального характера затемнены и искажены в них тяжелыми условиями крепостной действительности. И поэтому, рисуя солдата, Толстой ставит его в типические условия, которые выявляют его действительную, а не воображаемую сущность. Народ у Толстого выступает со стороны его нравственного превосходства над господами, но без ложной идеализации и ненужного прикрашивания.

То же мы видим и в подходе Толстого к изображению войны. Война интересовала писателя не с внешней, торжественно-эффектной или трагической стороны, а с точки зрения ее прямого влияния на судьбы народа, на судьбы Родины. Рассуждения насчет абстрактно-моралистического подхода к Крымской войне у Толстого1 являются несостоятельными потому, что этому противоречит все, что мы знаем о писателе, активном участнике обороны. Этому противоречит н; весь дух его севастопольских рассказов. Следует говорить элементах пацифистского морализаторства в некоторых рассуждениях Толпою о воине вообще, о войне, как извечном общественном явлении, —- рассуждения такого порядка, конечно, содержатся в рассказах Толстого, — по отношение его к крымской войне, к обороне Севастополя было далеко не абстрактным и не морализаторским. Во всем, что писал Толстой об этой войне и по поводу нее. чувствуется его активное, глубоко заинтересованное, действенное отношение к ней, причем отношение это определяется народным отношением к волнующим событиям. Именно поэтому в центре описаний Толстою стоит не абстрактный „человек на войне”, а русский человек — солдат матрос, офицер, — с одним лишь ему присущим отношением к этой войне. Судьба этого человека, его внутренний мир, его поведение, его раздумья и устремления — есть то главнее, что интересовало писателя. И именно этот угол зрения и определил черты его новаторства.

Рассмотрим центральную тему севастопольских рассказов — тему народного патриотизма. Иногда исследователи видят новаторство Толстого в том, что он первый объявил народ главным героем войны. Это не совсем так, вернее, дело совсем не в этом. И до Толстого мысль о народе, как главной движущей силе истории, многократно утверждалась в передовой русской литературе. Пушкин, Гоголь, Лермонтов и другие передовые писатели глубоко верили в народ видели в нем творца истории, понимали его ведущую роль в жизни страны. Обозревая и описывая события героического прошлого, они видели, как в дни опасности русский народ стихийно поднимался на защиту родной земли.

Однако на своем этапе великие предшественники Толстого, описывая войны за независимость России и утверждая простой народ главным героем этих войн, все же не создали глубоко разработанных образов русских солдат и офицеров. Солдаты в „Полтаве” Пушкина выступают грозной, преданной Родине, однако безликой массой, служат лишь своеобразным фоном для могучей личности Петра. Такой же патриотически настроенной, грозной, но не персонифицированной силой выступают солдаты и в лермонтовских поэмах.

Толстой, продолжая традиции передовой реалистической литературы, не только подчеркнул ведущую историческую роль народа, но и воплотил эту идею в живые, реальные образы солдат и офицеров. Больше того, он, в противовес современной ему литературе, подчеркнул моральное превосходство простого солдата над офицером-аристократом» отказав последнему в самом главном, что определяет цену человека на войне, —• в мужестве и патриотизме. И в этом. заключается тот новый шаг, который молодой художник сделал по сравнению со своими великими предшественниками и современниками. Именно поэтому рассказы Толстого оценивались передовыми писателями как „вещь небывалая в русской литературе”.

Другая черта новаторства Толстого, связанная с отмеченной выше, состоит в том, как Толстой рисует войну. Картины войны изображаются им, главным образом, через восприятие человека, через его реакцию на окружающее. Основным для писателя является не сама битва, а переживания героя, его душевные движения и поступки, т. е. сознание участника войны, который характеризуется с точки зрения его отношения к всенародному делу. Именно в этом — сущность новаторства Толстого в области батальной живописи.

Чтобы убедиться в справедливости этого суждения, приглядимся к тому, как изображен ночной бой в рассказе „Севастополь в мае”. Напомним, что этот бой играет ведущую роль в сюжете и композиции рассказа.

Впервые о начавшейся вылазке французов сообщает пехотный офицер, прибежавший с поручением на квартиру адъютанта Калугина, у которого в это время гостят князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер барон Пест и другие. Неожиданная весть о начале боя и общая трусливая реакция на нее офицеров-аристократов являются первым штрихом в картине Толстого.

Далее в рассказе следует ряд выразительных эпизодов, характеризующих отношение к этому событию различных групп обитателей Севастополя. Сиятельный князь Гальцин и адъютант Калугин наблюдают за ночной панорамой боя из окна своей барской квартиры и он кажется им „красивым зрелищем”. Пустая светская болтовня господ (она ведется на французском языке) относительно идущего вдали боя характеризует, в первую очередь, их самих, раскрывает их фальшь и лицемерие.

Отдаленную панораму боя одновременно наблюдают и простые люди — жители Севастополя: старая женщина, жена матроса, убитого на бастионе, ее дочь — 10-летняя девочка, денщик Никита. В их восприятии нет и тени того равнодушного любования боем, какое обнаружили титулованные аристократы, а, наоборот, присутствуют страх и тревога за судьбу города и близких им людей.

„ — У кого были мужья, да деньги, так повыехали, — говорила старуха, — а тут — ох, горе-то, горе, последний домишко и тот разбили. Вишь как, вишь как палит злодей! Господи! Господи!” 1

Денщик Никита, обуреваемый в эту минуту страхом за своего любимого начальника, и сравнивая его -с другими офицерами, высказывается о них гак: „Разве с евтими сменить, что тут в карты играють — это, что -тьфу! Одно слово.

В следующем эпизоде описываемая картина боя дается в восприятии раненых солдат, только что оставивших поле Сражения. Их представление о схватке — наиболее верное, близкое к истине, но и оно не дает абсолютно точной картины. Однако Толстому не это важно. Взволнованные рассказы солдат, их благородные поступки (раненый солдат поддерживает еще более тяжело раненного друга и одновременно несет отбитые у французов ружья) ярко характеризуют их самих, раскрывают их сознание, выявляют те черты мужества и самоотвержения, которые являются наиболее типическими для солдат Севастополя.

Наконец, в последующих заключительных эпизодах события ночного боя даются через восприятие ротмистра Праскухина, юнкера барона Песта, штабс-капитана Михайлова и других офицеров, мысли и поступки которых завершают характеристики этих персонажей, намеченные ранее Толстым.

Таким образом, непосредственному описанию боя от лица автора-повествователя не отведено в рассказе почти ни одной строки. И внешняя, зрительная панорама боя, и его характеристика, и оценка даны исключительно через восприятие и реакцию персонажей. Но как убедительна эта картина! В основе описаний, как мы видим, лежат личное отношение и поведение в бою различных персонажей, которые через это отношение и поведение характеризуются или как мужественные герои, или как трусы и мерзавцы. Картина битвы предстает перед нами не как внешнее описание, а как переживание множества ее участников — отсюда ее исключительная эмоциональность, пластичность, выразительность.

Новаторской, заметно отличной от господствовавшей в литературе, была, наконец, толстовская манера лепки характера. Умение писателя проникать во внутренний мир героев, раскрывать их затаенные мысли и чувства, показывать „тайные пружины” их действий и поступков помогло создать такие реалистические образы солдат и офицеров, каких до него действительно не было в русской литературе.

Нет нужды повторять, в чем заключается метод психологического анализа у Толстого и каковы его отличительные черты, — об этом гениально сказал Н. Г. Чернышевский в применении ко всему раннему творчеству Толстого. Для характеристики севастопольских рассказов важно добавить, что метод глубокой психологизации позволил Толстому дать впервые вводимых в литературу героев и процессе их pразвития, показать, их всесторонне, со всеми присущими им сложное гимн и противоречиями. И это тоже было заслугой молодого писателя.

Возьмем, к примеру, образ юного Козельцова(„Севастополь в августе”). Он действует в рассказе на протяжении незначительного времени — нескольких дней, в течение которых с ним не происходит (не считая последнего бея) никаких исключительных событий, способствующих раскрытию его характера. Однако как много мы знаем об этом юноше и как близок он нам!

Объясняется это тем, что автор широко раскрыл его душу, ввел читателей в светлый мир его помыслов и надежд, показал героя в процессе его внутреннего роста и возмужания. И этим он расширил емкость образа, вложил в него такое сложное и богатое содержание, для которого другому писателю понадобились бы сотни страниц.

Все отмеченные выше черты реалистического мастерства Толстого, намеченные еще в ранней трилогии и кавказских рассказах, но с наибольшей силой проявившиеся в севастопольских рассказах, знаменовали собой обогащение демократической литературы 50-х годов. Их новизна была тем выше, что мастерство писателя было приложено к жизненному материалу, волновавшему всех своей актуальностью. К уже упомянутым достоинствам рассказов Толстого читатель добавлял широту их эпического охвата, а также их светлый колорит и жизнеутверждающий пафос, отсутствие мотивов ущербности и обреченности, столь сильные в либеральной литературе последнего этапа войны. Все это возвысило рассказы Толстого до уровня высокохудожественной и правдивой летописи севастопольской обороны.

Выдающееся место севастопольских рассказов Толстого в эпоху Крымской войны было единодушно отмечено критикой 50-х годов. Однако различие идейных позиций разных лагерей литературы обусловило и различную трактовку особенностей художественного метода Толстого.

Первой высоко оценила художественные достоинства рассказов Толстого революционно-демократическая критика.

По поводу рассказа „Севастополь в декабре” II. А. Некрасов писал Толстому из Москвы 15 июня 1855 года: . Статья эта написана мастерски, интерес ее для русского общества не подлежит сомнению,—успех она имела огромный. Еще до выхода шестой книги „Современника” я имел ее здесь в корректуре, и она была читана Грановским при мне в довольно большом обществе – впечатление произвела сильное. Пожалуйста, давайте нам побольше таких статей”.

Революционно-демократическую критику привлекло в рассказах прежде всего тяготение молодого писателя к жизненной правде. Некрасов восторгался могучей силой Толстого, „сохранившей способность к такой глубокой и трезвой правде среди обстоятельств, в которых не всякий бы сохранил ее”. В ярко выраженном „направлении* таланта Толстого, в своеобразии его реализма он увидел то, чего, по его мнению, не хватало в тот период русской литературе. „Это именно то, что нужно теперь русскому обществу,— писал он Толстому,—правда—правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе. Вы правы, дорожа всего более этою стороною в Вашем даровании. Эта правда, в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое”.

В этих словах, если в них вдуматься, содержится не только высокая похвала творениям Толстого, но и суровая оценка либерально дворянской литературы периода Крымской войны. Именно этой литературе, господствовавшей в годы войны, по мнению Некрасова, не хватает правды. Именно для нее (а не для всей русской литературы, как иногда ошибочно трактуют слова Некрасова) правда, вносимая Толстым, „есть нечто у нас совершенно новое”. „Это именно то, что нужно теперь русскому обществу”,—утверждает Некрасов, теперь, т. е. в годы торжества казенной лжи и либерального угодничества. И, конечно, среди писателей-очевидцев, описавших оборону Севастополя, Толстой был единственным, кто сохранил „способность к глубокой и трезвой правде”.

Наряду с правдивостью рассказов Толстого, революционные демократы первыми уловили в них и новаторский подход к изображению войны, и своеобразие принципов изображения человека. В третьем севастопольском рассказе Некрасов отметил меткую, своеобразную наблюдательность, ум и зоркость глаза, богатство поэзии, а главное, глубокое проникновение в сущность вещей и характеров. Именно в этом видел он силу Толстого,— силу, „присутствие которой слышится в каждой строке, в каждом небрежно оброненном слове”.

В этом же — обогащении литературы средствами более глубокого проникновении в жизнь — увидел силу Толстого и Г. Чернышевский. Смысл его статей о писателе заключался в утверждении толстовского мастерства психологического анализа, как важнейшего метода художественной типизации, как средства, которое может помочь реалистической литературе подняться на более высокую ступень. Напомним, что именно Чернышевскому принадлежат наиболее резкие выступления против антихудожественного примитива в изображении Крымской войны. Ему же принадлежит и написанная позднее статья „Не начало ли перемены?”, в которой он решительно высказался против „пресной жалости” и барско-либеральной умиленности в изображении мужика.

Насколько глубоко и верно Чернышевский уловил сущность новаторства Толстого, можно судить по тому, как тесно он связал две черты его реалистического метода: умение раскрывать „диалектику души” и высоту нравственного чувства. Что такое на языке Чернышевского „высота нравственного чувства?” Это способность писателя руководствоваться передовыми воззрениями своей эпохи, способность смотреть на мир глазами простых людей—носителей лучших нравственных начал, способность оценивать явления действительности с точки зрения народа.

Такой подход к искусству, когда правдиво описывается не только быт крестьян, но и их „взгляд на вещи” и предполагает максимальную полноту и правдивость в изображении человека. Отсюда, по Чернышевскому, и стремление Толстого проникнуть во внутренний мир своих героев, раскрыть „диалектику” их чувств и поступков. Такого изображения действительности, конечно, не было в литературе эпохи Крымской войны, поэтому Чернышевский столь высоко оценил рассказы Толстого.

Либерально-дворянская критика не оспаривала высоких достоинств этих рассказов. И Анненков, и Боткин, и Дудышкин, и Дружинин отмечали их глубину и новизну, бесспорное превосходство над другими произведениями о Крымской войне. Но в суждениях этих критиков о Толстом блеснули первые вспышки той ожесточенной борьбы, которая, вскоре разгорелась между либерально-эстетским и революционно-демократическим лагерями в литературе.

С. Дудышкин еще в первой статье о Толстом в „Отечественных записках” поспешил объявить писателя „чистым художником”, далеким от общественных идеалов. „Кто слыша в нашей литературе и особенно критике много толков о художественности, не понял (а это очень—немудрено), что такое писатель-художник, тому посоветуем прочесть произведения г. Толстого и он поймет художественность лучше всяких рассуждений. Г. Толстой преимущественно и даже исключительно художник”, – писал Дудышкин. вкладывая в эти слова определенный полемический смысл В статье, посвященной военным рассказам Толстого, С Дудышкин с еще большей настойчивостью проводит эту мысль. Признавая близость рассказов к литературе, в которой преобладает „разоблачение мишурности и вычурно СТИ”, т. е. к литературе критического реализма, критик-эстет изо всех сил старается отделить молодого писателя от этой литературы, объявляемой им дидактической. Толстой, по мнению Дудышкина,— „истинный художник, у которого талант господствует над мыслью, а не мысль над талантом, у которого инстинкт художника господствует над творчеством ума”. Иными словами, Толстой принадлежит к числу представителей „свободного”, не связанного с эпохой искусства

Тенденция оторвать Толстого от передового лагеря литературы, подкрепить его творчеством теорию „чистого” искусства господствовала во всех писаниях эстетов, посвященных севастопольским рассказам. С наибольшей силой ее выразили идеологи либерально – эстетского лагеря П. В. Анненков и А. В. Дружинин, посвятившие раннему творчеству Толстого специальные статьи.

Если Анненков хвалил Толстого за то, что он будто бы устраняет в своих рассказах „влияние каких-либо любимых идей” и „не обсуживает тот круг, куда был поставлен”, то Дружинин прямо провозгласил Толстого представителем „теории” „чистого искусства”. „Граф Лев Толстой,— писал он,— представляется нам представителем той теории свободного творчества, которая одна кажется истинной теорией всякого искусства”.

Целью всех этих утверждений было — задержать усилившийся поворот русского искусства к актуальным проблемам народной жизни, расколоть передовой лагерь литературы и оторвать от него молодые силы. Однако военные рассказы Толстого меньше всего годились для подкрепления антинародных, эстетских теорий либерализма.

Севастопольские рассказы вместе с произведениями других передовых писателей 50-х годов знаменовали собою расцвет литературы критического реализма в эпоху общественного подъема. Вслед за „Детством”, „Отрочеством” и кавказскими рассказами они подтвердили, что в литературу пришел большой художник-новатор, способный сказать свое слово в литературе, всеми корнями связанный с передовой традицией русского реализма.

В военных рассказах Толстого выразились народные чаяния и передовые демократические устремления лучших представителей русской интеллигенции. Субъективно Толстой, еще связанный со своим классом, стоял на позициях, во многом расходившихся с позициями революционных демократов. Однако писатель был им близок по всему духу своего глубоко народного, реалистического творчества. Недаром в авторе трилогии и военных рассказов Некрасов и Чернышевский увидели своего писателя, художника гоголевской школы, «великую надежду русской литературы».

Севастопольские рассказы сыграли значительную роль к истории русской и мировой литературы. Они положили начало новой плодотворной традиции в изображении войны, мимо которой уже не мог пройти ни один художник в мире. Развитый и обогащенный в романе „Война и мир” творческий опыт Толстого помог всей последующей литературе стать на почву правдивого изображения военных столкновений, найти новые пути для развития батальной живописи.

Гуманистический пафос Толстого, его веру в силы народа, его непревзойденное мастерство художника- реалиста наследует и русская литература.

Источник: http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/kritika-o-tolstom/shifman-literatura-epohi-krymskoj-vojny.htm