С.Пинчук (Москва)

Рапорт командира Балаклавского греческого пехотного батальона

Аннотация:
В статье раскрываются малоизвестные подробности боя 14 (27) сентября 1854 г. за Балаклаву. В ходе него 118 офицеров и нижних чинов Балаклавского Греческого пехотного батальона на несколько часов задержали наступление фактически двух английских дивизий, поддерживаемых с моря судами военно-морского флота. В научный оборот вводятся новые данные об этом сражении, а также приводятся биографии героических защитников Балаклавы – офицеров и нижних чинов батальона, исполнивших свой долг до конца.

Τhe Report of the commander of Balaklava Greek Infantry Battalion
The history and activity of the Greek Balaklava Infantry Battalion (1774-1859) began in Russia after the Russo-Ottoman war of 1768-1774. During its time of service, the battalion exhibited remarkable combat skills. The Balaklava Infantry battalion participated in all the warfare and military conflicts on both land and sea that occurred during its time of service. The Balaklava fighters distinguished themselves in the Crimean War fighting with unrivalled courage it defended the city, port and fortress of Balaklava (September 13th-14th 1854). A handful of Greeks, 92 soldiers and 17 retirees, stood up to protect their city against the English divisions with an artillery and 20 ships, who were bombarding the ruins of the old Genoese fortress where the brave men had their stronghold. They fulfilled their duty to the end .
S.Pinchuk, Military Historian, the member of K.Ε.Ρ.Ι.Ε.

О Балаклавском сражении 14 (27) сентября 1854 г. написано множество статей самой разной тональности — от пафосно-героических до негативистских, отрицающих сам факт сколь-нибудь серьезного сопротивления со стороны защитников города войскам союзников. При этом английские (шире западные) историки всегда рассматривали занятие Балаклавы исключительно как частный эпизод в контексте знаменитого флангового маневра союзных войск («Flank March to Balaklava»). Минимальные потери и, кажущаяся, на первый взгляд, легкость, с которой англичане, при колоссальном преимуществе, как в живой силе, так и в орудиях, захватили Балаклаву, обусловили предвзятое отношение к этому факту среди английских мемуаристов и историков. Напротив, в русской историографии оценка этого события больше носила эмоционально-духовный характер. За скобки, как правило, выносились соображения стратегии, тактики и военного искусства, хотя сам бой вошел в хронологический указатель отечественной военной истории.
За истекшие 160 лет, историки, пересказывая газетные и журнальные статьи, а также многочисленные мемуары английских участников Крымской войны, как-то упустили из виду, что защитники Балаклавы также оставили свое письменное свидетельство о том бое. Этот документ отложился в фонде 481 (Крымская война) Российского военно-исторического архива под названием «Донесение командира греческого баталиона о занятии неприятелем Балаклавы». В конце двенадцатистраничного документа, датированного 15 февраля 1856 г., присутствует лаконичная подпись — «полковник Манто». Столь длительная задержка с рапортом, несмотря на то, что сам бой состоялся в сентябре 1854 г., вполне объяснима: только после возвращения из почти 16-ти месячного плена, командир батальона смог лично предоставить своему руководству подробности сражения. Автор донесения – полковник Матвей Афанасьевич Манто (1788-1879). К сожалению, время не донесло до нас его изображение. Однако сохранилось словесное описание Манто, сделанное адъютантом князя Меншикова Аркадием Панаевым. Как отмечал Панаев, командир «тамошнего греческого баталиона, родом грек, роста небольшого, но крепкого телосложения, любил свой родимый уголок». В ту пору командир балаклавцев считался довольно почтенным, если не сказать пожилым, человеком. Он родился в 1788 г. в семье греческих переселенцев, записанных в дворянство Таврической губернии. Его отец Афанасий Матвеевич (по другой версии – Митрилевич) Манто (по греч. Μάνθος, 1746-1811), уроженец города Арта, происходивший «от предков издревле благородных дворянством», еще в 1770 г. поступил в российскую императорскую армию, дослужившись до обер-офицерских чинов. Матвей Манто в 1801 г. в возрасте 13 лет был зачислен на службу в Севастопольский мушкетерский полк, в 1803 году ему был присвоен первый офицерский чин подпрапорщика. На Кавказе Севастопольский полк дислоцировался с 1803 до конца 1819 гг. в составе 19-й пехотной дивизии. Манто принимал активное участие в боевых действиях с горцами на Кавказской линии, в русско-персидской войне 1804–1813 гг. (проходившей параллельно с Отечественной войной 1812 г.). Выйдя в отставку, некоторое время М.А.Манто был исправником в Феодосийском уезде, а затем управляющим имением кн. Воронцовых в Гурзуфе. С началом новой русско-турецкой войны 1828-1829 гг. Манто возвратился на военную службу. В 1830 г. он был произведен в капитаны, 30 августа 1834 г. – в майоры, с 25 января 1849 г. — в звание полковника. За долгие годы службы Матвей Манто не раз участвовал в походах против персов, мятежных горцев и «англо-французов», не раз был ранен. С 1848 г. Манто возглавил Балаклавский греческий пехотный батальон, а 1 февраля 1852 г. за безупречную службу был награжден орденом Святого Георгия IV класса № 8879.
Разговор между полковником Манто и Аркадием Панаевым, состоявшийся 16-17 января 1854 г. (дата точная и зафиксированная в дневнике Панаева), имеет принципиальное значение для последующего описания штурма Балаклавы. За девять месяцев до нападения союзных войск на город и за месяц до официального объявления войны Российской империи Англией и Францией командир балаклавцев предвидел нападение неприятеля на город. В разговоре с Панаевым Манто просил доложить князю, что «в виду военных событий, можно ожидать покушения неприятеля на город и, потому ему необходимо иметь несколько мортирок, которые Манто располагал разместить у входа в город». Более того, Манто, вопреки мнению руководства Черноморского флота, считавшего, что вход военных судов в бухту практически невозможен, был убежден, что союзники будут стремиться овладеть Балаклавой с моря. Говоря Панаеву о значительной глубине Балаклавской бухты, Манто особо подчеркнул, что «ход в нее, хотя и труден, но все-таки возможен», ссылаясь на примеры неожиданного появление в бухте купеческих судов большого водоизмещения. Кстати говоря, с этим мнением Манто были солидарны авторы военно-статистическое описания Таврической губернии (1849 г.), офицеры первого отделения Департамента Генерального Штаба, отвечавшие за вопросы учета, планирования, тактического развертывания и обеспечения войск. Описывая особенности балаклавской гавани, они указывали, что «якорное место имеет до осьми сажен глубины, так что в ней могли бы останавливаться самые большие военные корабли». Вернувшись в штаб-квартиру Меншикова, Панаев доложил о просьбе Манто Меншикову, но был подвергнут обструкции со стороны командиров пароходов, обедавших в тот день у князя. Узнав о том, какое большое значение Манто придает Балаклавской бухте, они «принялись трунить, называя ее лужей и подтверждая, что вход в бухту для военных судов невозможен». Меншиков, по словам Панаева, тем не менее, серьезно отнесся к просьбе балаклавского старожила и тут же за столом распорядился о «доставлении к Манто медных мортирок», сыгравших такую важную роль в защите Балаклавы.
Прошло еще восемь месяцев. После высадки союзных войск у Евпатории и последовавшего за этим Альминского сражения, Балаклава жила в тревожном ожидании. Маленький гарнизон, насчитывавший в мирное время не более 374 рядовых, 68 унтер-офицеров и 23 офицера, из которых две роты на сменной основе постоянно несли службу в Черноморской береговой линии, был сведен к минимуму. Весной 1854 г. офицеры и нижние чины этих двух рот попали в плен и после обмена на команду английского парохода-фрегата «Тигр», находились в Одессе. Кроме того, из Балаклавы в Бахчисарай зачем-то была выведена еще одна рота. Таким образом, в распоряжении у Манто оставалась всего лишь одна 2-ая рота под командованием георгиевского кавалера Стефана Стамати и не более взвода ветеранов батальона, так называемых «инвалидов».
Согласно рапорту, Манто заблаговременно устроил наблюдательные посты в деревнях, окружавших город. Контроль над постами осуществляли отставные подпоручик Химона и унтер-офицер Патрино, а поручику Ивану Константиновичу Маркову Манто поручил «каждый день выезжать для осмотра окрестностей Балаклавы на случай приближения неприятеля». Бдительность была ненапрасной. Уже 13 сентября 1854 г. в пять часов вечера Марков заметил, как некие армейские части стали спускаться с Мекензиевой горы, расположив свой авангард возле Чоргунского моста, а следующие колонны заняли все пространство Балаклавской долины — от деревни Кадыкоя до самой подошвы горы. «По форме одежды этой армии познал он Марков, что она есть неприятельская», — вспоминал этот момент Манто. Он оперативно отправил в Севастополь подпоручика Аргирия Папахристо, чтобы довести начальника севастопольского гарнизона генерал-лейтенанта Ф.Ф. Моллера о происшедшем. Моллер, командовавшей дивизией, расположенной в Крыму, как воспоминал участник обороны Севастополя В.И.Ден, был на этом важном посту, к чему не имел ни малейшего призвания, фигурой случайной и «наводящей уныние». Мыслить оперативными категориями подобные николаевские генералы не могли и не хотели.
Сам Манто вместе с Марковым отправились к месту, откуда последний заметил передвижение неких армейских подразделений. Удостоверившись лично, «что войско это действительно неприятельское», Манто выставил конных караульных (отставного подпоручика Параскеву Цакни и унтер-офицера Леонтия Патрино) для наблюдения за возможными действиями неприятеля, и вернулся в город. Там его уже ждал подпоручик Папахристо, привезший приказ генерала Моллера «иметь как можно наилучшее наблюдение за действием неприятеля и давать знать Его Превосходительств. Этим приказом, отчасти, и объясняется дальнейшая логика поступков Манто, принявшим слова Моллера «к точному исполнению».
Задача, которую предстояло решить Манто, напоминало уравнение с двумя переменными. Он не знал, какими реальными силами располагает генерал Моллер, поручивший ему наблюдение за неприятелем. Не знал он и того, где находилась русская армия, деморализованная и отступившая в неизвестном направлении после сражения на Альминских высотах. Зато в знаменателе у Манто было понимание своей служебной ответственности, в том числе и юридической, как номинального городского главы, перед горожанами, родными и близкими его подчиненных, и понимание малочисленности своих собственных сил. В «деле этом, — как позже указывал Манто, — находилось Балаклавского баталиона штаб офицеров 2, обер офицеров 5, состоявший при мне за Адъютанта помощник его 1, юнкер 1 и нижних чинов служащих 92, отставных 17. Итого нижних чинов 109 человек». Дополняя полковника, получим, что вместе с Манто, с учетом офицеров, адъютантов и одного юнкера в тот день в строю было ровно 118 человек.
Вечером и ночью 13 сентября Манто пришлось заняться решением сразу нескольких проблем – организацией наблюдения за приближавшимися неприятельскими войсками и эвакуацией людей и материальных ценностей из Балаклавы. Так, капитану Стамати он поручил занять в Балаклаве и ее окрестностях «наилучшие пункты и быть во всей готовности». Майору Николаю Маландраки и командиру Балаклавской роты военных кантонистов майору Брезман фон Нитингу — выводить из города людей и учащихся школы кантонистов. Батальонному казначею подпоручику Михаилу Михайли — спасать материальные ценности — восемь знаков (знамен) и казенные деньги. Обратим внимание на этот, весьма немаловажный момент. Дело в том, что на балансе каждого военного подразделения в то время находилось определенное количество знамен и регалий. Согласно военному законодательству Российской империи, лица, виновные в потере знамени или штандарта, лишались всех прав гражданского состояния, подвергались унизительной казни через повешение, а часть, потерявшая знамя, должна была быть расформирована с тем, чтобы впредь ее имя не появлялось в списках Российской Императорской армии. Поэтому было решено переправить людей и знамена на другую сторону Балаклавской бухты, в некое безопасное место, «под прикрытием» одного унтер-офицера и 12-ти рядовых из караула гарнизонной гаубтвахты. Туда же было назначено идти и всем семействам из двух окружных деревень и 390 мальчикам из школы кантонистов. Со спасением знамен получилась почти полудетективная история. Вывезти их почему-то не успели, поэтому было решено закопать для сохранения в саду одного из унтер-офицеров. Супруга рядового Балаклавского батальона Елизавета Капо впоследствии показала, что ее муж, уже после вступления неприятеля в город, «возвратясь домой поздно вечером, принес с собой на груди скрученные знамена, спрятал их под сундуки и строго приказал ей никому о том не говорить». Целый год, вплоть до ноября 1855 г., Елизавета Капо, находясь в занятой неприятелем Карани, хранила знамена в подушке, которая все время находилась в люльке с ее ребенком и сама, в сопровождении унтер-офицера Пападаки, доставила знамя батальона и 6 значков в Главную квартиру русской армии..
Роль Манто во всех распоряжениях и в общем руководстве батальона в эти критические дни несомненна, хотя позднейшие историки и исследователи старались всячески преуменьшить ее. Как представляется, причиной являлось негласное соперничество между стареющим Манто и рядом ротных командиров, в числе которых был и Стефан Стамати. Возможно, что сказывалось и одинаковое этническое происхождение обоих греческих командиров – по отцам оба они были эпиротами (ηπειρώτες). Отец Манто, Матвей или Митрилий, происходил из «старшинских детей провинции Арканарии города Арта», а отец Стамати, Михаил Стамати, как было записано в его формулярном списке, родом был из «города Янины из греков». Города Арта и Янина – административные центры северо-западной части Греции Эпира, горного края, граничащего с Албанией, который всегда считался «как бы не совсем Грецией». Даже в античные времена горцы-эпириоты отличали себя от обычных эллинов. Тонкий знаток Греции и греческих типов Константин Леонтьев особо выделял эпиротов, отмечая их непомерное самолюбие, подвижность и «военный романтизм». В конце XVIII века многие выходцы из Эпира, которых за их экзотическую внешность и жестокость, называли то «албанцами», то «арнаутами», поступали на службу в Албанское войско, предшественника Балаклавского греческого пехотного батальона.
Отголоски соперничества между Манто и Стамати явственно проглядываются в рассказах крымского историка и краеведа Василия Кондараки, дружившего со Стамати и, безусловно, находившегося под его влиянием. Отсюда и сомнительное утверждение Кондараки о том, что Манто «не пользовался репутацией хорошего начальника, но при нем в это время находился всеми любимый и уважаемый за храбрость капитан Стамати, украшенный военным офицерским знаком св. Георгия, золотою саблею и другими декорациями за отважные подвиги против горцев Кавказа» пр. По версии Кондараки, именно Стамати в те дни отдавал приказы вышестоящим по званию полковнику Манто и майору Маландраки, что было бы прямым нарушением иерархического армейского принципа единоначалия. Очевидно, что многие события, столь живописно и ярко изображенные Кондараки, это частное мнение и оценка его старшего приятеля, который, как и любой грек со времен Гомера, был склонен преувеличивать собственную значимость. Все это, конечно, мало имело отношение к реальной действительности, а скорее, иллюстрировало микроклимат в небольшом офицерском коллективе. Однако в ночь с 13 на 14 сентября некоторые колебания относительно дальнейших действий у руководителя батальона все же присутствовали. Об этом свидетельствует эпизод из рассказа «Архипелагские греки» Василия Кондараки. Манто, по его словам, вызвал к себе майора Маландраки и «известного ему храбростию капитана Стамати, чтобы решить, что предстоит делать: сопротивляться ли им до последнего заряда пороха или выйти из города без напрасной потери людей». На совещании единогласно было принято решение – «драться до тех пор, пока каждый не выпустит всех зарядов», а затем уйти в горы по направлению к деревне Аутки.
На другой день, 14 (27) сентября, в 7 часов утра отставной унтер-офицер Леонтий Патрино, поставленный при подпоручике Цакни наблюдать за движением неприятеля, первым заметил движение неприятельских войск по дороге в Севастополь. Манто в ту же минуту отправил в город прапорщика Капилети с донесением об этом к генералу Моллеру, попросив его также доложить командиру севастопольского гарнизона и обо всех сделанных им распоряжениях. Следующая новость была еще менее утешительной: с пикета, поставленного на Крепостной горе «для надзиранием за появлением неприятельских эскадр», Манто сообщили, что показалось несколько неприятельских пароходов, идущих прямо к Балаклавской бухте. Манто прекрасно понимал, что времени для принятия решения у него в обрез. Посчитав, что основной угрозой является движение вражеских судов к входу в бухту, он снял с загородного поста 2 роту батальона и, забрав с собой отставных чинов, отправился к Генуэской крепости. Когда же, по его словам, он заметил, что пароходы сделали поворот и стали удаляться по направлению к Южному берегу, Манто оперативно перераспредели свои скудные ресурсы. Оставив 2 роту в крепости под заведыванием подпоручика Папахристо, командир батальона с поручиком Марковым выехал за город «для личного удостоверения в действиях неприятеля». Как только они прибыли к часовне Св.Пророка Ильи, находившийся в полуверсте за городом, Манто заметил, что неприятельские колонны начали движение, взяв курс прямо на Балаклаву. Вернувшись назад, в крепость, Манто вместе со 2 ротой и офицерами Стамати, подпоручиком Папахристо, прапорщиками Георгиевым и Ксирихи отправились к городской окраине, где греки заняли позицию «при входе в оный при возвышенной горе». Минимальная возможность выйти из сжимающихся тисков английской армии у балаклавцев еще существовала, и Манто, судя по тональности его рапорта, до последнего момента ожидал возвращения Капилети.
Расстояние между Балаклавой и Севастополем, согласно тогдашним справочникам, состояло около 12 верст, а строевая лошадь рысью могла преодолеть от 12 до 16-18 верст в час. Таким образом, при удачном стечении обстоятельств, Капилети с конкретными указаниями, или распоряжениями из Севастополя, мог поспеть до начала атаки англичан, то есть не ранее 10 утра. Рассчитанное нами время нападения на Балаклаву совпадает с воспоминаниями капитана Натаниэля Стивенса, служившего в 88-ом ирландском пехотном полку. По его словам, около восьми утра они «начали двигаться в сторону Балаклавы, находившейся на расстоянии пяти миль» (8, 05 км.). При ускоренном движении (5-7 км/час) это расстояние можно было преодолеть за час с небольшим. Однако с учетом горной местности и перепадов высот, реальная скорость движения англичан, беспрестанно жаловавшихся на «трудности» и «утомительность» перехода, должна быть в два раза меньше – не более 3-4 км/час, а то и менее, что подтверждает в своей книги современник Крымской войны, скрупулезный английский историк Джордж Фоулер. В субботу 23 сентября, выйдя из своего лагеря, англичане, по его словам, преодолели 8 милевую дистанцию до реки Кача со скоростью 2 ¼ мили в час (2¼ миля в час = 3.2 км в час). В 8 утра 26 сентября, как свидетельствует Фоулер, английская армия остановилась в 8 милях от Балаклавы, то есть на таком же расстоянии.
Гонца из Севастополя Манто так и не дождался. Позже станет известно, что Капилети едва не попал в плен на пути в Севастополь, и должен был остаться там. Зыбкая надежда на помощь со стороны севастопольского гарнизона таяла на глазах, но Манто направил в город еще одного, последнего верхового гонца – рядового Мавромати, который также не вернулся. Манто, естественно, не мог знать о том, что в Севастополе, покинутом армией Меншикова, с еще большой тревогой ожидали возможного штурма со стороны союзников и с рассветом, начиная с 7 утра, стали свозить на берег флотские батальоны и команды. В те самые минуты, когда Манто с надеждой вглядывался в горизонт в ожидании своих посыльных, на квартире вице-адмирала Корнилова шло экстренное заседание о мерах по защите города. Севастополю было не до проблем Балаклавы. А генерал Моллер, на которого собственно и надеялся Манто, вообще сложил с себя полномочия руководителя севастопольского гарнизона. Дальше, как вспоминал князь Васильчиков, Моллер самоустранился от всяческого участия в обороне города и вообще носу не казал из своей квартиры.
Вернемся в Балаклаву. К этому времени передовой отряд англичан в числе 3-х или 4-х тысяч пехоты, скорым шагом подходил уже к городскому шлагбауму, за которым располагались рассредоточившиеся нижние чины батальона. Англичане, судя по их поведению, явно не ожидали нападения. Когда их колонна приблизилась к шлагбауму на ружейный выстрел, Манто отдал приказ встретить незваных гостей батальным и залповым огнем. Завязалась обоюдная перестрелка: балаклавцы рассыпались, и из-за камней, по выбору, вырывали из рядов жертвы. Дело у шлагбаума продолжалось с час. Когда же неприятель предпринял попытку обойти балаклавцев с фланга, прикрывая свое перемещение сильнейшим штуцерным и ружейным огнем, Манто распорядился «отступать в Балаклаву, отстреливаясь по возможности». В этой перестрелке у входа в Балаклаву из числа греческих защитников был сильно ранен только один рядовой Константин Леонтьев, едва передвигавшийся «с пособием баталионного медика Беликова». В своем прошении об увольнении, написанном двумя годами позже, Леонтьев уточнит, что был «ранен штуцерною пулею навылет в правую ногу».
Едва успели балаклавцы добраться до развалин генуэзской крепости, как «все стоявшие вне выстрела бухты корабли и пароходы начали приближаться к берегу и в то же время показались неприятельские колоны». Англичане наступали сразу с трех стороны – с обеих возвышенностей с северо-восточной стороны Балаклавы (гор Кефаловриси и Спилии) и по центру. В это же время на горе Кефаловриси, с северной стороны города, показалась голова новой вражеской колонны, тысяч в пять. Таким образом, вторая фаза боя началась не ранее 11.30 утра. Диспозиция к бою, отданная Манто, позволяет нам довольно точно реконструировать последний этап сражения за Балаклаву и действия его защитников. Майор Маландраки с одним оружейным взводом и прапорщиками Георгиевым и Ксирихи заняли правую сторону горы у большой башни. Капитан Стамати и подпоручик Папахристо с другим взводом должны были оборонять левую сторону Крепостной горы. Сам командир батальона, вооруженный саблей, выделанной серебром, бывшей по его словам, «постоянной спутницей во всех боях», остался на 4-мортирной батарее возле башни-донжона. Мне представляется эта живописная картина: невысокий коренастый офицер с лихо закрученными, седеющими усами, в тёмно-зелёном сюртуке с золотыми эполетами, в фуражке, спокойно и уверенно под пулями отдающий приказы своим подчиненным. Левой рукой он сжимает серебряную саблю на перевязи, на пальце блестит крупный перстень с изображением Аполлона, как напоминание о родине своих предков…
Рядом с Манто в течение всего боя находились медик Петр Беликов и адъютант — унтер-офицер Серафим, отвечавший за устные коммуникации между тремя группами оборонявшихся. Командовал батарей поручик И.Марков, при нем находились 16 рядовых, то есть как раз четыре расчета, способных вместе со станком перемещать на боевой позиции ½ — пудовые медные гладкоствольные мортиры образца 1838 г. Каждая из мортир весила 5,75 пуда или 94,18 кг (с лафетом более 100 кг); длина ствола составляла 16,23 дюйма (41,23 см.). Эти орудия с калибром 6 дюймов могли вести эффективный перекидной и навесной огонь, в том числе и с грунта, а стрельба осуществлялась 9 и 6 кг картечными гранатами, начиненными свинцовыми пулями, сложенными в несколько рядов, и разрывным снарядом. Скорость стрельбы доходила 1—1 ½ выстрелов в минуту. При навесной стрельбе из мортиры на расстояние свыше 600 саженей, граната летела до цели порядка 30-40 секунд. Затем она разрывалась от 8 до 18 кусков, нанося поражающее воздействие шрапнельными пулями в 100 саженях от места разрыва.
Максимальная дальность стрельбы полупудовой мортиры достигала до 400-500 и даже 600 саженей, что, в принципе, позволяло балаклавским артиллеристам полностью простреливать все пространство вдоль бухты, составляющей 650 саженей (1386,84 м), вплоть до самого входа в городскую черту. Аналогичную рикошетную стрельбу по судам с приморских батарей, оснащенных орудиями такого же калибра, вели и с более дальнего расстояния – до 1000 саженей. Однако существенным минусом полупудовых осадных и крепостных мортир была точность стрельбы: если на расстоянии 300 саженей из 9 выпущенных зарядов попадал один, это уже считалось хорошим результатом. Зайончковский, в частности, отмечал, что при подобной стрельбе настильно-рикошетными выстрелами картечной гранатой цели достигали от 21 до 30 % выпущенных снарядов, а то и менее в зависимости от дальности стрельбы и калибра орудия.
Безусловно, Манто и тем более поручик Марков, непосредственно командовавший батарей, должны были знать расстояние до всех пунктов вне укрепления на один пушечный выстрел, с которых неприятель мог предпринять наступательные действия. Знание их позволяло офицеру немедленно придать орудиям должное возвышение для произведения цельной или рикошетной стрельбы (против наступавшей пехоты угол возвышения обычно составлял 30-45°), а также для действия дальней и ближней картечью. Едва передовая рота англичан подошла к шлагбауму, как батарея Маркова сделала первый залп картечной гранатой, которая разорвалась среди колонны и осколками убила и переранила до 30 человек. По словам Манто, «лопнувшие гранаты в середине оной, произвели сильное помешательство». Количество пострадавших англичан совпадает и со средними статистическими данными, согласно которым при стрельбе картечными гранатами на такое расстояние – около 500-600 саженей, если орудие было заранее пристреляно к местности, из ста пуль в цель в среднем попадало от 15 до 20. Стоит полагать, что вследствие замешательства самые большие потери англичане понесли именно в эти первые 10-15 минут боя.
Неожиданно встретив сопротивление, англичане резко изменили тактику. По словам Манто, «наместо выбывших из передового строя неприятель тот час выдвинул вперед сильнейшую против нашей артиллерию, которая стала стрелять по нас, как равно из штуцеров». Видя, что огонь балаклавцев не прекратился, англичане затащили артиллерийские орудия на две противоположных возвышенности, господствующие над городом, открыв стрельбу по защитникам крепости. В то же самое время в бухту зашел трехдечный винтовой корабль, который бортовыми залпами из 120 орудий стал бомбардировать укрепление на Крепостной горе. Вслед за первым пароходом ко входу в бухту подошло еще более 20 пароходов всех рангов. Началась ожесточенная артиллерийская и оружейная дуэль, в которой на первом этапе батарее Маркова и стрелкам-балаклавцам за счет высокой интенсивности и плотности огня удалось сдержать напор англичан.
При этом батарея Маркова действовала сразу по трем секторам: к шлагбауму, к Кефаловриси и на море. А стрелковые взводы Стамати и Маландраки, по словам Манто, направляли свои выстрелы «напротиву-полуденные места», то есть на северо-западную часть Балаклавы, откуда, как они видели, противник перебежками пытался приблизиться к крепости. Однако на таком большом расстоянии (свыше 300 саженей), огонь из устаревших кремневых и крепостных ружей, «кои переделаны были своекоштно нижними чинами на манер албанский», как указывали авторы универсального оружейного справочника «Руководство для артиллерийской службы, «делался неверным». В лучшем случае процент попадание не превышал 40%. Пули, выпущенные из подобного оружия, уже не имели ударной силы, способной вывести человека из строя. По большому счету греческим защитникам крепости удалось на время просто ограничить продвижение англичан к своему форпосту. На этот факт обратили внимание и англичане, отмечавшие, что в ходе боя «звучали и выстрелы легкой пехоты, но это были выстрелы с расстояния 700 ярдов».
По субъективной оценке Манто, бой продолжался около пяти часов. Представляется, что эта оценка не совсем верна, так как в бою, в условиях стресса, представление о реальном времени утрачивается. Учитывая высокую интенсивность огневого обмена, боекомплект мортирной батареи, состоящий в среднем около 120-170 снарядов, должен был закончиться спустя 2-2,5 часа. Об этом, в частности, свидетельствует и факт, приведенный в рапорте самим Манто — от учащенной стрельбы два деревянных лафета вскоре были разбиты. Это немудрено, учитывая конструктивные особенности орудия: для ½ пудовой мортиры применялся деревянный сплошной станок, состоявший из двух брусьев, связанных между собой болтами. Из-за этого две мортиры выбыли из строя. Неприятельской артиллерией был разбит и зарядный ящик, а сама батарея «от сильного действия морской и сухопутной артиллерии неприятельской была совершенно засыпана каменными осколками». Так же, как мы полагаем, обстояло дело и ружейными патронами – на одного ружье выдавалось не более 40 пуль и порох, рассчитанный именно на это количество выстрелов. А это не более часа, максимум полутора часа, реального боя. Попавшие под «самый адский и убийственный» перекрестный огонь греки держались до того момента пока полностью не закончились боеприпасы.
По воспоминаниям лейтенанта 20 пехотного полка Джорджа Шулдхэма Пирда, принимавшего участие в штурме Балаклавы, когда выстрелы с батареи и взводов Маландраки и Стамати практически прекратились, штуцерные стрелки и части легкой пехоты смогли продвинуться вперед и открыли плотный огонь по грекам с расстояния 700 ярдов (639 м). И только тогда над развалинами крепости появился белый флаг. «Лишенный боевых снарядов и, не имея более никаких средств к сопротивлению, — заключал в своем рапорте Манто, — я нашел вынужденным сдаться военнопленным». Французский офицер и историк, полковник Леон Герэн позже отмечал, что «у осажденных практически не было шансов. Однако полковник Манто считал, что это была его честь и долг оказать видимость сопротивления, чтобы его понудили сдаться. Он упорно стрелял из своих четырех орудий, на эту пальбу отвечали пушки «Агамемнона», находящегося с другой стороны скалы. Карабинеры и часть дивизии легкой пехоты англичан одновременно вошли в город. Огонь из крепости прекратился. Был поднят флаг переговоров, и полковник Манто сдался на милость победителя».
Отметим один очень важный момент, объясняющий поведение Манто – решение сражаться в абсолютно безнадежной, проигрышной ситуации, и решение, которое, на первый обывательский взгляд не очень красит героя обороны Балаклавы — капитулировать перед неприятелем. Во всей этой ситуации Манто ни на йоту не отклонился от воинских уставов и артикулов Российской империи, определенно предписывающих действия командира военной части в подобных обстоятельствах. Начиная со времен Петра I, жестоко каравшего за измену и трусость, русские перестали бегать с поля боя. Сам факт бегства или сдачи своих позиций без сопротивления стал считаться одним из самых серьезных военных преступлений, что было закреплено в целом ряде нормативных актов (именно с той поры и пошла сакраментальная фраза «русские не сдаются!»). Так в «Артикуле воинском» 1777 г. фиксировалось, что части, «которые стоя пред неприятелем или в акции уйдут, и знамя свое или штандарт до последней капли крове оборонять не будут, оные имеют шельмованы быть; а когда поимаются, убиты будут».
В Своде военных постановлений 1839 г., во многом повторявшим положения более ранних редакций петровского времени, военнослужащий, сдавшийся в плен или сложивший без сопротивления оружие пред неприятелем, лишался всех социальных прав, ссылался на каторгу или осуждался на смертную казнь или, так называемую, «гражданскую смерть». «Побегом или отлучкою с места сражения почитаются, когда кто оставит самовольно свое место во фронте, не будуче ранен», — гласила 570 статья Военно-уголовного устава. Воинская команда, оказавшая «нерешимость идти на неприятеля по первому велению начальства», подлежала полной ликвидации: у самой части отбирались знамена, у солдат и офицеров — оружие и шпаги. Провинившихся проводили перед войсками с позорной табличкой «трусы», которую они обязаны были нести большом шесте. Виновным в измене считался и тот, «кто сдаст крепость, не выдержав трех приступов и прежде, нежели пробита большая брешь в главном внутреннем вале, или без совершенного недостатка в самом необходимом количестве хлеба и воды, либо крепостных снарядов» (Ст. 552). В этом плане действия Манто и его подчиненных полностью соответствовали букве и суровому духу военного закона – они не уклонились от боя с превосходящим противником и сопротивлялись ему, пока была возможность до последнего. Совесть Манто была чиста.
Добавим к этому небольшому нормативному комментарию, что к моменту окончания боя сам командир храбрых балаклавцев еле держался на ногах: во время артобстрела он был ранен в правую ногу, а затем контужен штуцерными пулями в левую. Кроме него, ранения получили еще четверо нижних чинов. Вместе с Манто было пленено 5 офицеров (капитан С.Стамати, Н.Маландраки, А.Папахристо, И.Марков, С.Георгиев), 59 нижних чинов, 10 ветеранов и военнослужащих из роты военных кантонистов, а также оба батальонных фельдшера (Тимофей Сергеев и Василий Дроботенко). Среди попавших в плен защитников Балаклавы был и потомок легендарного Ламбро Качиони – 21-летний унтер-офицер Митрофан Качиони. Части греков общим количеством 33 нижних чинов и 10 ветеранам батальона во главе с офицером, то есть более трети защитников Балаклавы, удалось уйти в горы и скрыться от преследования. Небольшими группками, по одному, по два-три человека, они пробирались через Байдарскую долину в Ялту. Одного из них, рядового Фому Кустари, во время перехода предательски убили татары.
Видя, что батарея прекратила огонь, 77-ой английский пехотный полк, находившийся ближе всего к развалинам генуэзской крепости, занял ее. А полковник Игиртон, командовавший этим полком, принял почетную капитуляцию. В 14 часов 30 минут над донжоном взвилось английское знамя. Потери англичан убитыми и ранеными, как упомянул Манто в своем докладе, доходили до 100 человек. Кондараки приводил несколько другие данные, отмечая, что потери у «неприятеля же доходила до двухсот, выбывших из строя». В тот же день флагманский корабль «Агамемнон», а вслед за ним и транспорты вошли в Балаклавскую гавань. По воспоминаниям священника Балаклавского греческого батальона, уроженца острова Хиос Антония Аргириди, «матросы немедленно съехали на берег, и бросились по домам грабить и таскать все, что попало, на корабли; армия же стала рубить деревья и ломать дома, употребляя лес для варки пищи». Как описывал английский автор, оголодавшие победители из цивилизованной Европы с жадностью накинулись на свежие фрукты и пищу и многие тут же, объевшись, умирали в страшных муках.
Из Балаклавы в военное ведомство 28 сентября 1854 г. лорд Раглан направил следующую депешу, сдержанное содержание которой вовсе не указывало на мнимую легкость захвата города: «Мой дорогой герцог, с величайшей радостью сообщаю Вашей светлости о том, что армия под моим командованием заняла это стратегически важное место 26 числа и, таким образом, основала новую и безопасную базу для последующий операций… Как только войска подошли к Балаклаве ничто не говорило о том, что город удерживается силой, но когда передовой бригаде стрелков было оказано сопротивление и пушки показались в старом замке, соседствующем с дорогой, ведущей в город, я счел, что будет благоразумным занять две господствующие высоты с флангов пехотными соединениями, а также группой артиллерии капитана Брандлинга – эти действия вели к сдаче позиции, занятой лишь незначительным количеством солдат неприятеля».
Для многих и сегодня актуален вопрос о героических словах, сказанных то ли полковником Манто, то ли капитаном Стамати, приведенных после боя к союзному командованию: «Безусловной сдачей я навлёк бы на себя и гнев моего начальства, и ваше презрение. Теперь же совесть моя спокойна, потому что я выполнил мой долг до конца». Первым, кто усомнился в аутентичности этой легендарной фразы, был английский военный корреспондент Уильям Говард Рассел. В 1864 г. в серии статей, опубликованных в газете «Таймс», а позже в отдельной книге «История обороны Севастополя генерала Тотлебена, 1854-1855: рецензия», он иронизировал, что «бедный полковник Манто был бы едва удивлен больше, чем его товарищи, обнаружив свое имя увековеченным на страницах [книги] Тотлебена в виде героя, запятнанного кровью (blood stained hero)». Александр Кинглейк, автор «Вторжения в Крым», наоборот считал, что все вышесказанное – правда и относится к реальной речи полковника. «Лорд Раглан именно так представил это мне буквально сразу же после услышанного. Лорд Раглан, как я помню, сказал: «Довольно часто возникают практические трудности с передачей приказов», — так передал слова Раглана Кинглейк. Теперь мы точно знаем, что Манто не получал никаких конкретных приказов насчет обороны Балаклавы и действовал на свой страх и риск в полном соответствии с воинскими уставами российской армии.
Позволим высказать и свое мнение по этому поводу. Завершающая часть «Донесения командира греческого баталиона о занятии неприятелем Балаклавы» говорит все же в пользу версии, приписывающих авторство именно Манто. Все в этом документе, выдержанном в несколько старомодном стиле, носит отпечаток личности самого полковника и совпадает по тональности с фразой, приведенной от лица Манто генералом Тотлебеном. Вслушайтесь в этот спокойный и одновременно полный чувства собственного достоинства слог: «Вынужденно обрекая себя на смерть действовали с геройским самоотвержением под неумолкаемым смертоносным огнем, градом ядер и пуль неприятельских, никто не дрогнул, и один пред другим старались выказать то хладнокровие, которое в боях составляет одно из отличительных достоинств храбрейшего офицера и солдата, а потому непременною обязанностию считаю свидетельствовать … что все господа штаб и обер офицеры и нижние воинские чины исполняли свои обязанности с достойною примерной храбростию и неустрашимостию и, несмотря даже на то, что мы все находились под сильнейшим огнем и, быв окружены со всех сторон неприятелем из 30 тысяч англо-французов, под командованием лорда Раглана и девятью военными кораблями и пароходами, выдерживали с горстью людей против неприятеля в 300 раз сильнейшего нас, самый жесточайший бой около 5 часов».
Командира батальона полковника М.А.Манто с женой и детьми англичане поместили в Балаклавский Георгиевский монастырь. Вскоре решилась судьба и оставшихся горожан. Не все из них успели покинуть Балаклаву или, по каким-то причинам, не захотели покинуть ее. Тем более в тот день отмечался праздник Воздвижения Креста, высоко чтимого всеми греками, и с раннего утра в ограде храма шла служба. Поэтому на следующий день, 28 сентября, лорд Раглан вызвал к себе настоятеля собора Двенадцати Апостолов А. Аргириди. Он стал угрожать священнику и расправой жителям Балаклавы, упрекая в том, что балаклавские греки якобы собираются сжечь флот союзников и служат проводниками русских войск. Все же, снизойдя к мольбам Аргириди, он разрешил оставшимся горожанам покинуть город. На сборы дали полтора часа. Из городка ушли около 200 человек, в основном, женщины и дети. Только на третьи сутки, они кое-как, полуживые от холода и голода, дошли до позиции русских войск, а оттуда были переправлены в Бахчисарай. По свидетельству Арсения Маркевича, балаклавские беженцы числом до 627 человек сильно нуждались, во время войны они проживали в Симферополе, Бахчисарае, греческих деревнях Лаках и Керменчике, получая пособие от казны. В 1855 г. из осажденного Севастополя были переведены в более безопасный Херсон и балаклавские мальчики — военный кантонисты.
Пленных офицеров и нижних чинов Балаклавского греческого батальона, включая Манто, из крепости Еникале вначале отвезли в Константинополь, где его вместе с другими офицерами содержали в местном арсенале, приспособленном под тюрьму для офицеров. Оттуда Манто перевели в монастырь на маленький остров Проти в Мраморном море, который еще в византийские времена использовался в качестве места для ссылки знати. О пребывании Манто в плену сохранились интересные воспоминания поручика Малевского, опубликованные в седьмом томе «Русского художественного листа» В.Тима и князя Сан-Донато Анатолия Демидова и Октава Жон-Спонвиля «Военнопленные воюющих держав во время Крымской войны: извлечения из переписки князя Анатоля Демидова» (Париж, 1870). В январе 1856 г. Манто наконец-то вернулся домой и написал свой отчет о своем безнадежном бое за Балаклаву. Через полтора года — 30 июня 1856 г. — в 7 утра последние английские суда покинули гавань листригонов. В этот же день, в 14.00, капитан Стамати вновь вошел в свой родной город. А над бывшей штаб-квартирой генерала Кодрингтона взвился русский флаг.
Мы не знаем, ознакомился ли с рапортом Манто новый главнокомандующий Южной армией генерал Лидерс. Мы не знаем реакции высших властей, долго, почти месяц, по идеологическим причинам замалчивавших сам факт занятия Балаклавы, а до этого и поражения при Альме. Даже до Одессы, чутко внимавшей ко всем событиям, происходящим в соседнем Крыму, информация о занятии Балаклавы просочилась только в октябре.
Это объяснялось не только техническими причинами, в частности, отсутствием телеграфного сообщения (курьеры в среднем за неделю доставляли информацию с полуострова), а, в первую очередь, политической цензурой. Ведь судя по донесениям командующего русскими войсками в Крыму князя Меншикова, которые автоматически перепечатывались в русской прессе, «англо-французы ничего не предпринимали и никаких действий с обеих сторон не происходило». Но и о том, что русская армия потерпела поражение при Альме, и потеряла несколько стратегических пунктов, ничего не говорилось. Тогдашняя пропагандистская машина выдвинула публике следующее объяснение отступлению русской армии: князь Меншиков, руководимый «светлым соображением» (это дословно!) устроил некий новый стратегический маневр, став в тылу неприятеля и перекрыв тем самым возможность прервать сообщение с континентальной частью империи. Этот тактический маневр преподносился как «самое отважное и искусное движение». Раз уж Меншиков уже успел исполнить столь блистательный маневр, то, как разъясняли газетчики, и нашим врагам было немудрено «также, и почти в то же время, фланговый марш, но в обстоятельствах гораздо более выгодных». Под таким «соусом» Балаклаву «сдали» и в прессе, сообщив, что «несмотря на геройское, но тщетное сопротивление малочисленной команды Балаклавского Греческого баталиона», союзники заняли город.
Одним из немногих читателей рапорта Манто стал дежурный генерал Южной армии, умный и обстоятельный Николай Иванович Ушаков. В своих мемуарах, опубликованных почти 20 лет спустя, когда еще были живыми многие участники тех событий, он сделал следующий, справедливый с нашей точки зрения, вывод: «Меншиков… забыл совершенно о Балаклаве, даже и тогда, когда временно перешел на Южную сторону Севастополя; иначе достаточно было нескольких минут, чтобы послать полковнику Манто приказание очистить Балаклаву заблаговременно и отступить в безопасное место, покуда сообщения не были еще отрезаны». Но это только половина того, что на самом деле должен был сказать честный русский генерал, не кривя душой!
Даже если не брать во внимания тот факт, что гарнизон Балаклавы был, по сути, брошен на произвол судьбы русским командованием, забыт Севастополем, который в тот момент решал насущные вопросы своей обороны, все равно возникает логичный вопрос: почему была упущена благоприятная возможность сделать Балаклаву опорным пунктом сопротивления союзникам? Ведь подобные планы существовали еще в 1849 г., задолго до начала Крымской войны.
Стратеги из военного ведомства полагали, что этот городок должен был стать тем местом, где «корпус войск» мог вполне маневрировать, чтобы не допустить «неприятельский десант сделать высадку в Балаклаве, или в бухтах Казачьей и Круглой, или не допустить десант, сделавший уже высадку, в одном из означенных мест, присоединиться к главному отряду, осаждающему Севастополь и пр.». В военно-тактическом отношении местность, прилегающая к Балаклаве, чей план обороны составлялся инженер-полковником де Воланом еще во времена Суворова, предоставляла идеальную возможность «для занятия деревень и лесов, для выбора возвышенностей, откуда может лучше действовать артиллерия, для размещения линий цепей и ведетов и проч.». Даже татары недоумевали, отчего русские «не придумали напасть» на англичан во время сложного перехода к Балаклаве, видя с «каким трепетом и недоверием они продвигались вперед». На утрату боевой инициативы обращал внимание и капитан Стамати. Он доказывал Кондараки, что если бы весь батальон находился в Балаклаве и располагал бы двумя батареями, соединенная армия могла бы лишиться предварительно входа в Балаклаву пятой части своих сил: «Будь у нас 25 пушек, — говорил он Кондараки, — мы при таких благоприятных условиях могли бы нанести громадные потери врагам. Проще мы заставили бы их самих содействовать нашей защите». «Бой роты греков красноречиво показывает, что стало бы с союзниками, если бы Меншиков попытался остановить их в горном Крыму и не дать выйти к удобным бухтам — Балаклавской и Камышовой», — так полагает современный российский историк и публицист А.Широкорад.
Ничего из этого не было сделано.
Ответственность за фатальные стратегические и тактические просчеты, приведшие в итоге к падению и главной крепости – Севастополя – лежит на всей цепочке тогдашнего русского политического, военного и морского руководства. А 2-я рота Балаклавского греческого пехотного батальона, его офицеры, нижние чины и ветераны, брошенные на произвол начальством, но сражавшиеся до конца, навеки вписали свои имена в славные и трагичные страницы летописи Крымской войны.

Приложение. Донесение командира греческого баталиона о занятии неприятелем Балаклавы»
РГВИА. Ф.846. Оп. 16. Т. 2. Д. 5741. Л. 234-239 об.

Главнокомандующему Южною Армиею и
военно-сухопутными и Морскими силами в Крыму
Находящимися, Господину Генералу от инфантерии Генерал Адъютанту
и Кавалеру Лидерсу

Командира Балаклавского Греческого
Пехотного Баталиона
Полковника Манто

Рапорт

Находясь в плену около шестнадцати месяцев, я не имел никакой возможности донести начальнику о занятии неприятелем Города Балаклавы и о деле, которое там происходило. Ныне, возвратясь из плена, имею честь донести Вашему Превосходительству, с изложением следующих подробностей. По сделанному мною предварительному распоряжению по вверенному мне Баталиону поручено было заведывающим окружными Г.Балаклавы деревнями, отставным подпоручику Химоне и унтер-офицеру Патрино и служащему Поручику Маркову первому из них наблюдать вне города за должным порядком во всех отношениях, а последнему каждый день выезжать для осмотра окрестностей Балаклавы на случай приближения неприятеля.
Сентября 13-го числа 1854 года поручик Марков донес мне, что при осмотре окрестностей часов в 5-ть пополудни того числа показалась вдруг и начала спускаться с Мекензиной горы какая-то армия, авангард которой по приближению к Чоргунскому мосту стал располагаться бивуаками, колоны же заняли все пространство степи, по форме одежды этой армии познал он Марков, что она есть неприятельская. Основываясь на этом я тот час отправил подпоручика Папахристо в г.Севастополь, довести о том до сведения Начальника 14 пехотной дивизии Г.Генерал Лейтенанта Моллера.
А сам с Марковым отправился к месту расположения означенной армии, как только возможно ближе, где удостоверившись лично , что войско это действительно неприятельское, поставил вблизи онаго конных из отставных подпоручика Цакни и Унтер-офицера Патрино для наблюдения за всеми действиями неприятеля; по возвращении в Г. Балаклаву получил я от Г.Генерал – Лейтенанта Моллера чрез посланного мною подпоручика Папахристо приказание иметь как можно наилучшее наблюдение за действием неприятеля и давать знать Его Превосходительству, что мною и принято к точному исполнению – приказав тут же капитану Стамати с вверенной ему 2-ою ротою занять в Балаклаве указанные мною наилучшие пункты и быть во всей готовности, а маиору Маландраки командиру Балаклавской роты военных кантонистов маиору Брезман фон Нитингу и Баталионному казначею подпоручику Михайли поручил из них первому все семейства из Г. Балаклавы , второму роту Военных кантонистов, а последнему восемь баталионных знаков и казенную сумму денег в случай направления неприятеля на город, все это переправить на другую сторону бухты Балаклавской под прикрытием назначенных к ним 1-го унтер-офицера и 12-ти рядовых, стоявших на карауле на Гаубтвахте и следовать в безопасное место куда назначено было идти и всем семействам из двух окружных деревень; на другой день 14 числа в 7 часов утра унтер-офицер из отставных Леонтий Патрино, поставленный при подпоручике Цакни наблюдать за движением неприятеля, дал мне знать, что неприятель принял движение по дороге в г.Севастополь, почему я в ту же минуту отправил туда прапорщика Капилети с донесением о том и обо всем сделанном мною распоряжений к Г.Начальнику 14 пехотной дивизии. Засим с пикета поставленного на горе где была прежде Генуэзская крепость для надзирания за появлением неприятельских эскадр, дали мне знать, что показалось несколько пароходов неприятельских имея направление прямо к Балаклавской Бухте.
Тогда я тот час взяв из загорода Балаклавы поставленную там 2-ю роту Баталиона как вышеупомянуто, а из города отставных нижних чинов, отправился на крепость, где занял назначенные пункту, ожидал появление упомянутых пароходов для открытия по ним огня, из поставленных на горе крепости 4-х мортир и ружей. Когда же заметил тут что пароходы сделали поворот и стали удаляться по направлению к Южному берегу, то я оставил там 2-ю роту Баталиона с отставными нижними чинами под заведыванием подпоручика Папахристо для наблюдения за движением пароходов, сам же с поручиком Марковым выехал за город Балаклаву для личного удостоверения в действиях неприятеля и как только прибыл к часовне Св.Ильи от города в полуверсте отстоящей, видел, что неприятельская колона стала показываться имея уже направление прямо на Г.Балаклаву. Я в ту же минуту возвратившись назад и дав мои приказания взял с горы крепости только означенную 2-ю роту при майоре Маландраки, командир оной капитан Стамати, подпоручик Папахристо и прапорщиках Георгие и Ксирихи, вместе с оною направился за город, где занял позицию при входе в оный при возвышенную гору и тот час отправил в Г.Севастополь верхового рядового Мавромати при мне находившегося донести Г.Генерал лейтенанту Моллеру, но ни Мавромати равно и прежде посланный прапорщик Капилети обратно не возвратились.
Как только неприятель приблизился к занятой мною позиции на ружейный выстрел, я немедля открыл по нем батальный и залповый огонь, но видя, что сильно стал наступать стараясь обойти нас с обеих сторон, прикрывая движение сильнейшим штуцерным и ружейным огнем и убедившись в далеко превосходящих нас силе неприятельских и вместе с тем сильнейшего натиска против которого нашел я в необходимости распорядиться с ротою вверенного мне баталиона отступать в Балаклаву, отстреливаясь по возможности и при этом отступлении при особенной исполнительности в присутствии моем и бодрительной для нижних чинов деятельности маиора Маландраки и капитана Стамати ранен сильно был только один рядовой Константин Леонтьев, едва могший с пособием баталионного медика Беликова, прибыть вместе с прочими на вторую позицию при горе крепости, где я назначил маиора Маландраки с одним взводом из ружей при прапорщиках Георгиеве и Ксирихи занять правую сторону горы у большой башни, а капитану Стамати с другим взводом из ружей же и таковых крепостных при подпоручике Папахристо левую сторону этой же горы; я же остался при батарее из 4-х мортир на той горе бывшей около башни Уч-чатал называемой под заведыванием поручика Маркова при 16-ти рядовых имея при себе баталионного медика Беликова. Едва только по распоряжению моему заняты были означенные пункты все стоявшие вне выстрела бухты корабли и пароходы начали приближаться к берегу. И в то же время показались неприятельские колоны на возвышенностях обеих сторон Балаклавы и на дороге у самого шлагбаума города, по которым я в ту же минуту открыл огонь, как из мортир равно и из ружей двух взводов, под заведыванием маиора Маландраки и капитана Стамати направляя выстрелы напротиву-полуденные места, причем заметил когда открытый наш огонь из мортир гранатами при деятельной готовности и исполнительности командовашего батарею поручика Маркова, направлен был преимущественно на неприятельскую колонну, идущую в город, то лопнувшие гранаты в середине оной, произвели сильное помешательство и наместо выбывших из передового строя неприятель тот час выдвинул вперед сильнейшую против нашей артиллерию, которая стала стрелять по нас как равно из штуцеров.
Наконец неприятель видя, что наш огонь и после этого непрекращается послал в другие батареи на две противуположные возвышенности, господствующие над городом, а с моря 120-ти пушечный корабль и пароход совокупно действовали по нас, а на нашу батарею самым адским и убийственным огнем; бой этот продолжался около пяти часов, в продолжении которого были истрачены все боевые снаряды при том от учащенного действия мортир разбиты два лафета в следствие чего две мортиры и должны были остаться без всякого действия, а также неприятельскою артиллериею был разбит и зарядный ящик, а самая батарея наша от сильного действия морской и сухопутной артиллерии неприятельской была совершенно засыпана каменными осколками, почему в ней никакого действия нельзя было уже производить; таким образом лишенный боевых снарядов и не имея более никаких средств к сопротивлению, я нашел вынужденным сдаться военнопленным; в продолжении всего боя распоряжались в присутствии моем действием поручик Марков из мортир при 16-ти рядовых, маиор Маландраки и капитан Стамати с порученными им взводами солдат из ружей и таковых крепостных, а помощник баталионного Адъютанта унтер-офицер Серафим, находившийся при мне за Адъютанта действовавший тоже вместе с прочими против неприятеля успевал при том передавать и все мои приказания командовавшим взводами с самого начатия сего жаркого боя и до окончания онаго.
Приемлю смелость доложить: что вынужденно обрекая себя на смерть действовали с геройским самоотвержением под неумолкаемым смертоносным огнем, градом ядер и пуль неприятельских, никто не дрогнул, и один пред другим старались выказать то хладнокровие, которое в боях составляет одно из отличительных достоинств храбрейшего офицера и солдата, а потому непременною обязанностию считаю свидетельствовать пред Вашим Превосходительством, что все г.г. штаб и обер офицеры и нижние воинские чины исполняли свои обязанности с достойною примерной храбростию и неустрашимостию и несмотря даже на то, что мы все находились под сильнейшим огнем и быв окружены со всех сторон неприятелем из 30 тысяч англо-французов, под командованием лорда Раглана и девятью военными кораблями и пароходами, выдерживали с горстью людей против неприятеля в 300 раз сильнейшего нас, самый жесточайший бой около 5 часов; каковое действие особенно обязывает меня представить на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительство.
Ранено в бою еще со стороны нашей нижних чинов служащих 3, отставной 1. Итого всех 4, а я в правую ногу ранен, а в левую контужен штуцерными пулями, оставаясь на месте и распоряжаясь вверенною мне частию до окончания дела, с неприятельской же стороны по дошедшим до нас слухам убито и ранено на месте более ста человек; в деле этом находилось Балаклавского баталиона штаб офицеров 2, обер офицеров 5, состоявший при мне за Адъютанта помощник его 1, юнкер 1 и нижних чинов служащих 92, отставных 17. Итого нижних чинов 109 человек.
В плен поступило штаб-офицеров 2, обер-офицеров 4, помощник Баталионного Адъютанта 1, юнкер 1 и служащих нижних чинов 59-ть. Сверх того Балаклавской роты военных кантонистов учителей унтер-офицерского чина 2, фельдфебель унтер-офицер и рядовых инвалидов 7 человек и Баталионных фельдшеров 2.

Полковник Манто.
№ 2
15 Февраля 1856