А.Ершов Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера

Наступили дни страстной недели, и многострадальный Севастополь отбывал память страданий и крестной смерти Искупителя. Мне без труда поверят, что подобной страстной недели я никогда не переживал, — и, без сомнения, более не увижу в течение всей моей жизни. Неизъяснимая торжественность нашего положения сказывалась всякому, всякий молился и не мешал другим молиться. Простая, горячая набожность простых солдат, благого-[C. 77]вейная задумчивость начальников, величавые обряды, совершаемые повсюду, при громе пушек и при свисте пуль — все это взятое вместе уносило душу в области, редко ей доступные. Не забыть мне никогда, например, тех высоко умилительных мгновений, когда со священным пением, под вражескими выстрелами, нарочно иногда направляемыми в нашу сторону, сановники и духовенство города выносили плащаницу. — В ярко освещенном храме и вокруг него, по всей улице, множество молящихся, с зажженными свечами в руках, слушали божественное служение, дожидаясь радостного возглашения: «Христос Воскрес!» — Кто не молился с жаром из числа всей толпы, окружавшей церковь, кто не помышлял о всем величии минуты, мною сейчас описанной?
Прямо из церкви, все офицеры нашей батареи отправились с добрым своим командиром разговляться к нему на квартиру. Следом за нами пришел и генерал-майор Тимофеев, давно подружившийся с нашим подполковником.
Всех собралось теперь семеро; и кто мог предвидеть, что из этого числа семи человек, в живых останутся к будущим праздникам только трое…
Даже первый день Светлого праздника не [C. 78] прошел спокойно для Севастополя. Мы давно знали, что около Святой недели неприятель готовился к новому и страшному бомбардированию, давно уже припасая громадный средства.
Все мы, однако, полагали, что хотя первые дни праздников – «Великие дни» – как говорит само их название, пройдут по возможности покойно.
Ожидания севастопольцев не сбылись, однако, ни в одном, ни в другом отношении. Общего бомбардирования не было, но не было и спокойствия. Пальба с батарей осаждающего шла без умолка, не делая нам особенного вреда, но раздражая почти каждого солдата, собиравшегося встретить праздник по-русски.
Носились у нас слухи, что союзники, совестясь вести огонь в первые дни великого праздника, насажали в траншеи турок. Не знаю, справедливы ли были эти толки, но пальба, действительно, велась худо и нелепо.
Все это не помешало, однако, севастопольцам провести праздник с обычной торжественностью и веселостью.
Женщины и дети, презирая опасность и явную смерть, шли на бастионы под пулями, к мужьям, отцам, братьям, сыновьям, похристосоваться, снесть освященной пасхи и порадовать их проблеском семейной жизни.
По долгу службы, пришлось мне побывать [C. 79] в этот день на третьем бастионе, поутру, часу в 11-м.
Все приняло праздничный вид даже на бастионах. Площадки усыпались песком, платформы пообтерли и повычистили, станки немного подкрасили, люди приоделись в лучшее платье и право, кажется, позабыли, что находятся на бастионе, не под обыкновенной случайностью смерти.
У одной мортиры толпилась густая кучка матросов и пехотных солдат.
Я подошел к ним посмотреть причину этого необыкновенного собрания и невольно рассмеялся.
Какой-то удалец раскрасил разряженную двухпудовую бомбу вроде пасхального яйца, а другие готовились послать этот оригинальный снаряд неприятелю.
— Надо похристосоваться, — как же, нельзя, вот дружку и красное яичко, — заметил один матрос.
— Битка важная! — Авось англичан лоб-то подставит, — подхватил кто-то другой.
Не совсем ласково ответили англичане на эту военную шутку, почти безвредную, если принять в соображение, что крашеная бомба без разрывного заряда не могла никого поразить осколками. Вскоре после посланного нашими «красного яйца», прилетала на бастион [C. 80] семипудовая бомба, наполненная разными гадостями, и вслед за нею с подобною же начинкою какой-то бочонок. [C. 81]
<…>
С 27-го по 30-е апреля беспрерывно шел дождь, истинно благотворный. Южная весна принарядила своим убранством даже Севастополь, кой-где зазеленевший и расцветший. Екатерининская улица стала чем-то вроде натурального бульвара. Кроме деревьев, насаженных в некоторых местах по сторонам тротуара, на нее выходили небольшие садики, обнесенные палисадниками. Портики и колоны, балконы и навесы обвивались зеленью ползучих лоз винограда и плюща. Персиковые и абрикосовые деревья, виноград и рос-[C. 107]кошные южные цветы — все зазеленело, расцвело и заблагоухало.
Под четвертым бастионом у конца Екатерининской улицы, по левой ее стороне, возле полуразрушенного двухэтажного каменного домика, раскидывался по небольшому склону порядочный садик; проходя мимо, нельзя было не заметить его. Несмотря на настоящее запустение и разрушение, все в нем было так хорошо и уютно; так увлекательно манила сирень и пахучая акация под свою роскошную, свежую, благоуханную сень.
И странно было здесь, пред обновляющеюся, полной жизнью природою, испытывать страх смерти, ежеминутно напоминающей о себе, благодаря близкому соседству бастиона.
С весною невольно повеяло на Севастополь живительной отрадой, стало привольней и веселее. Самый рокот выстрелов, казалось, отдавался теперь не так угрюмо.
Под таким чудным, голубым небом, пред улыбающейся природой весь ужас возможности близкой смерти казался подчас совершенной химерою. Но такая мысль ненадолго овладевала человеком: беспрерывно свежую, молодую зелень орошала свежая, теплая кровь…
С началом хороших, ясных дней, устроились постоянные гулянья на бульваре, кото-[C. 108]рый примыкает к памятнику Козарского. Теперь имелся лишь один этот бульвар.
В мирное же время был другой, находившийся почти на месте теперешнего 4-го бастиона и называвшийся: «большим», в различие от настоящего, который носил название «маленького» или «мичманского».
Музыка играла у павильона и толпы гуляющих сновали до позднего вечера, с конца в конец, от памятника до подъема к библиотеке.
В особенности приятно было гулять здесь, когда идущие по склону аллеи белых, душистых акаций распустились и наполнили воздух благоуханием, показавшимся самым нежным и освежительным для нашего обоняния, привыкшего лишь к запаху порохового дыма.
Случайная, залетная птичка, чирикала также порой, пугливо перепархивая, когда вдруг усиливался гул и рокотанье выстрелов.
Bcе эти проблески — обстановка жизни мирной, ненасилованной у природы, детски радовали сердце, исполняя его тихой радости.
Гулянье постоянно было оживленное.
Разнородный люд спешил придти на бульвар — послушать музыку. Конечно, военных сравнительно было гораздо более. Здесь перемешивались все чины. Можно, однако же, сказать, что по верхней площадке, где играла музыка, вообще собиралось отборное общество. [C. 109]
Если же и забирались сюда писаря, или какой-нибудь солдатик да матрос (юнкеров, конечно, причисляю я к офицерскому обществу), то это были уже люди или с глубоким сознанием собственного достоинства, опрятно одетые, непременно с перехватцем в талии и с особенно цивилизованным видом; или такие, которые находились под особенно приятным настроением духа. Настроение это выражалось под видом какой-то развязности, что мне, мол, море по колени, что мы, мол, свое дело знаем… Так, например, если случалось, что трезвый товарищ предупреждал посредством энергического подталкивания под бок подгулявшего приятеля о приближении офицера, то подгулявший выражал подобного рода рассуждения: — ну, что ж, что офицер? офицер, так офицер и есть! — знаем, что офицер! его благородие! да… и фуражку следует снять, и фрунт значит, как следует отдадим.
Затем, становясь во фронт, пред мимо идущих офицеров, или снимая фуражку, гуляка, неизвестно к чему, прибавит:
— Виноват, ваше благородие!
Большая часть черной публики рассыпалась по нижним аллеям и между отдельными кустами акаций и сирени, разбросанных там и сям по скату бульварного возвышения. От-[C. 110]туда слышался веселый смех и энергические, но нежные возгласы, сопровождаемые визгом и писком.
Несколько дам, большею частью из семейств морских офицеров, приходили также на бульвар послушать музыку и подышать свежим морским воздухом. И дам этих, помимо удивления и уважения к ним за их решимость не разлучаться с родными их людьми до последней возможности, должны благодарить все севастопольцы. Присутствие женщины везде и всегда вносит в общество что-то милое и отрадное; в Севастополе же в особенности приятно было видеть женское личико. Как-то легче становилось на душе, и невольно скрадывался весь ужас окружающего. [C. 111]

Ершов, Андрей Иванович. Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера / Сочинение А.И. Ершова (Е.Р. Ш–ва): В 7 тетрадях. – Изд. 2-е. – Санкт-Петербург: Издание А.С. Суворина, 1891.