Тимоти Гоуинг
Голос из строя
Gowing T. Voice from the Ranks: a personal narrative of the Crimean Campaign. — Nottingham, 1895

Предисловие
Надеюсь, что труд мой, невзирая на всю его неоднозначность, окажется вместе с тем и познавательным, и интересным. Следует предупредить читателя, что книга моя — не образчик изящной словесности, но прежде всего изложение фактов; я ставил задачей как можно точнее описать события независимо от того, являлся ли я их непосредственным свидетелем.
Я принимал участие в опаснейших эпизодах Крымской кампании: я штурмовал злосчастные Альминские высоты и получил ранение в самой гуще боя под Инкерманом. Я был рядом с капитаном Хедли Вайкерсом, христианнейшим из героев, что пал во славу родины с кличем «За мной, во имя Англии!» на устах.
Я участвовал в бесконечных памятных стычках на подступах к Севастополю и был ранен снова во время кровавого штурма Редана, обессмертившего имя норфолкцев под командованием полковника (ныне генерала) Виндхэма. Кое-где в моих воспоминаниях пересказываются давно известные события — но, думаю, поведанные от первого лица, они не только обретут аромат новизны, но и предоставят читателю сведенья, нигде более не доступные.
Я решился опубликовать письма с театра военных действий, адресованные родителям, в надежде, что они окажутся достаточно интересными и не исчерпываются ответом на вопрос «Где-то нынче мой мальчик?». Многие из них писались с большим трудом, в стылой палатке или бараке, когда столбик термометра опускался гораздо ниже нуля, и сырое тряпье примерзало к спине, а шинель моя частенько становилась колом от мороза.
Не колеблясь, посвящаю этот труд своим соотечественникам; никто из них, смею надеяться, не возьмется осуждать скромный писательский опыт человека, исполнявшего свой долг на поле брани и готового снова встать в строй, только бы не видеть любимое знамя поверженным в прах.
Т.Гоуинг, старший сержант королевских фузилеров.

В Крым
Я появился на свет пятого апреля 1834 г. в Хейлсуорсе, маленьком тихом городке графства Суффолк, в семье священника-баптиста. Родители мои были добрые христиане. Пять лет мы прожили в Хейлсуорсе, после перебрались в Норвич. Я рос, окруженный заботой, и в школьные годы, как все мальчишки, изрядно озорничал. Многое сходило мне с рук благодаря покровительству матери, делавшей все возможное, чтобы скрыть мои выходки. Так проходили год за годом.
Юнцом я восхищался солдатской выправкой, мало задумываясь об обратной стороне этой профессии. С детства зачитываясь рассказами о подвигах Нельсона, изучая основные его сражения, я постигал, как ему удалось нагнать страху на наших старых недругов французов и как славные его деяния сделали его предметом любви и восхищения целого народа. Я запоем читал о блестящей карьере Веллингтона — о том, как он громил индейцев, имевших порой десяти-, а то и двадцатикратное численное превосходство; о том, как искусно прорывался им во фланг в битвах при Ассайе и Аргауме, а после недолгого возвращения на родину снова нашел применение своему военному гению в Испании, Португалии и Франции, и, в конце концов, разбил злейшего из врагов, Наполеона, на легендарном поле Ватерлоо.
В 1853 и начале 1854 гг. турки отбивались от русских, давних своих врагов; газеты пестрели ужасающими подробностями сражений на дунайском театре. Мне в то время было немногим меньше двадцати — возраст опасный для незрелого ума — и, под впечатлением от описаний тех восточных событий я, как и многие другие, решился попытать военного счастья. Словом, в начале января 1854 г. я завербовался в один из славнейших полков нашей армии — в королевские фузилеры.
Я выбрал этот полк, поскольку он являл чудеса доблести под командой лорда Веллингтона в войнах на Пиренейском полуострове. Не счесть, сколько раз фузилеры задавали трепку французам. Вот они под Альбуэрой, 16 мая 1811 г. «Ничто не могло остановить эту удивительную пехоту», — отзывался о них известный своей сдержанностью Непир. Дюйм за дюймом, фут за футом поднимались они на высоты Альбуэры; увязая в кровавых схватках, сметали на своем пути целые полчища французов; и, наконец, под гром орудий, «восемнадцать сотен уцелевших, все, что осталось от шести тысяч непобедимых британских солдат, победоносно взошли на роковой холм!». Французские военные историки признавали, что с тех пор их солдаты приближались к британской пехоте с опаской, никогда не зная наверняка, когда ждать удара. Полки, подобные нашему, можно уничтожить, но нелегко победить.
Так судьба моя была связана с полком, во время оно не раз водружавшим английское знамя во многих опасных местах; теперь ему предстояло снова исполнить свое предназначение. Рассказы о подвигах наших доблестных ветеранов передавались от отца к сыну, в чем лично мне видится глубокий смысл — солдаты готовы были расстаться с жизнью, но сделать все, что в их силах, чтобы не уронить чести полка, девиз которого был «Победа или смерть» .
Росту во мне было больше шести футов, а подвижность и твердость характера способствовали тому, что по вступлении в полк я был скоро замечен начальством и быстро поднимался по служебной лестнице. Через пару месяцев, когда я свыкся с «гусиным шагом» и наловчился «ловить мух» , правительством была объявлена война в союзе с Францией против России.
В полку тотчас объявили военное положение, и тысячи тех, кому по вкусу были военные тревоги и трудности, поспешили в строй; те же, кто мечтал лишь поиграть в солдатики, вскоре отсеялись, выхлопотав отставку по «непредвиденным обстоятельствам личного характера». Нам предстояло столкнуться с сильнейшим и коварнейшим из всех народов цивилизованного мира, готовым выставить по велению деспота хоть миллион штыков. Но цифры не принимались в расчет; «В бой!» — был наш единственный клич. В наших рядах были манчестерцы; хоть город этот известен своим миролюбием , они показали врагу под Альмой, Инкерманом и по ходу всей кампании, что умеют сражаться достойно.
5 апреля 1854 г., получив подкрепление числом до тысячи, полк был отправлен морским путем из Саутхэмптона на восток. Командовал им офицер, вскоре показавший себя храбрейшим из храбрых: полковник Лейси Уолтер Йе [Yea], солдат в полном смысле слова как на поле брани, так и за его пределами; возглавив наш полк, он оказался, что называется, нужным человеком в нужном месте.
В Манчестере, маршируя от казарм до железнодорожной станции, солдаты с трудом пробирались сквозь толпу взволнованных до предела горожан. Оркестр наяривал «Британских гренадеров», «Девчонку, что осталась позади», «Далеко лежит наш путь». Отцы, прощаясь, жали сыновьям руки, матери заключали их в объятья; но вот оркестр грянул «Веселей, ребята!», взбудоражив толпу и укрепив солдатский дух.
Вдогонку уходящему полку неслось:
«Бей их, Билл!»
«Помни, судьба старушки Англии в твоих руках».
«Дай им отведать стали!»
«Выше нос, старина — не думай о смерти!»
Когда, наконец, доблестный наш полк добрался до железнодорожной станции, раздались оглушительные крики: «До встречи! Возвращайтесь, встретим как родных!», и под сердечные благословения огромной толпы железный конь повлек героев вдаль.
Итак, ветераны полка отправились в путь, чтобы помочь привести в исполнение приказы правительства и Ее Королевского Высочества, благослови ее господь. Но ваш покорный слуга подзадержался, дабы в голову ему вбили по младости кой-какую премудрость касательно маршей и контрмаршей, а также обучили стрельбе. Куда бы ни отправился полк, все разговоры сводились к пожеланиям ему попутного ветра и благополучного возвращения на родной остров.
Училище скоро переместилось из Манчестера в Винчестер, здесь я закончил курс и был произведен в чин капрала; примерно 15 июня лучшие из лучших были отобраны для подкрепления войск, находившихся тогда в Турции. После тщательного медосмотра капрал Т.Г. был зачислен в отряд; сложно описать мои тогдашние чувства. Признаюсь, я был несказанно горд, ощущая на плечах груз ответственности за честь нашего славного Острова; я грезил о возвращении домой в высоком чине, с грудью, украшенной множеством наград — даров благодарной родины.
Нас вышло из Винчестера около двенадцати сотен солдат из разных полков; с легким сердцем, провожаемые чуть не всем добрым людом города, мы отправились в путь. При прощании разыгрывались те же сцены, что и в Манчестере. Нелегко было пробраться сквозь толпу; звучали трогательные напутствия, и немало слез было пролито о тех, кто отправлялся в чужие края в помощь ушедшим раньше. Под звучные возгласы тысяч людей, желавших нам счастливого пути и благополучного возвращения, мы отбыли в Портсмут и без происшествий добрались до порта, откуда во время оно немало славных сынов Англии отправлялось в свой последний путь.
Радушные жители Портсмута оказали нам настоящий прием в морских традициях. Маршируя по улицам, в окружении прелестных девушек, мы слышали, как оркестр играет «Девчонку, что осталась позади». Когда мы миновали ворота верфи, вдогонку нам летело:
«Всыпьте им, ребята!»
«Задайте им при случае перцу!»
«Мы вас не забудем!»
Под оглушительное «ура» мы вошли в порт, и тысячи голосов слились в едином прощальном благословении.
Вскоре мы оказались на борту корабля — двенадцать сотен молодых парней, готовых «победить или умереть» и понятия не имевших о трудностях, которые нам доведется испытать, о трудностях, не поддающихся описанию. Мы искренне восславляли старую добрую Англию и английскую королеву.
Пожилой старший офицер посоветовал нам радоваться по возвращении, и мы ответили, что порадуемся непременно: в тот миг мы готовы были с честью пронести английское знамя сквозь все испытания, дать отпор всем легионам, которые только мог выставить против нас Царь Всея Руси, и драться плечом к плечу с нашими союзниками-французами на чужой земле. Сильнейший в мире народ бросил перчатку к ногам Франции и Англии, и мы объединялись против возмутителя спокойствия в Европе, дабы не допустить реванша за Ватерлоо.
Итак, пароходы и парусники покидали Портсмут под оглушительное «ура», а уже на следующее утро казалось, что один здоровый человек свалит дюжину наших — столь жалкий они имели вид. Они не привыкли к морю, а было ведь достаточно свежо — «славный ветерок», как говорят моряки, — и те, кто мог работать и есть, с легкостью выдержали двое суток. Но большая часть тех, кто всего несколько часов назад так шумно радовался отплытию, ничком лежали на палубах. Я никогда не страдал морской болезнью, но, судя по увиденному, приятного в ней мало. Мой товарищ, крепкий парень двадцати четырех лет, просто отключился на несколько дней, так что, думаю, не стоит строго судить несчастных жертв mal de mer (морской болезни).
Через несколько дней большинство наших пришло в себя. Мы разминулись с несколькими английскими крейсерами и множеством других кораблей, возвращавшихся домой; больше вроде и сказать нечего, разве только то, что защищать нам предстояло расу, презираемую каждым добрым христианином. Впрочем, политика солдат не касается. Мы обогнули мыс Рок, заправились там углем и задержались на денек, так что смогли вдоволь налюбоваться этим чудесным местечком.
Снова в путь, на этот раз на Мальту. Несмотря на ужасную жару, там кипела жизнь; город наводнили мальтийцы, англичане, французы, немцы, швейцарцы, итальянцы, словом, представители всех народов мира, кроме русских — этих нам еще предстояло встретить.
Мальта прекрасно защищена; мы осмотрели и город, и несколько огромных фортов. Тамошние мальчишки — да и девчонки — немало поразили нас ловкостью, с которой они подныривали под корабли и выплывали с монеткой во рту, чтобы тут же нырнуть за следующей. Никогда не видел, чтобы кто-то мог оставаться в воде столь же долго, как эти мальчишки. Они чувствовали себя как дома, барахтаясь вокруг корабля, будто какие-то амфибии.
Как только уголь был погружен, мы отправились в Варну. Нас тут же высадили на берег, чему мы были несказанно рады, поскольку на транспортном судне не очень-то удобно — места мало, трясет, болтает, того и гляди, потеряешь равновесие и свалишься вниз, сосчитав носом ступеньки, под дружный гогот матросов, не склонных к жалости к бедолаге, которого шатает как пьяного.
Итак, мы тепло распрощались с моряками; они оказались славными, веселыми ребятами. В Варне творилось настоящее вавилонское столпотворение: мы смешались с турками, египтянами, французами, евреями, греками и т.д. Наши новые союзники, французы, были отменно вежливы, их артиллеристы были отличные парни. Теперь нам предстояло присоединиться к своим полкам. Седьмой полк вошел в состав Легкой Дивизии под командой сэра Дж.Брауна, что стояла в Монистире, милях в двадцати от Варны. Сэр Дж. Браун был ветераном многих тяжелых сражений с французами; но теперь мы союзники, и грех поминать старые тяжбы. Плечом к плечу мы будем сражаться против общего врага — против русских.
Монистир произвел на нас приятное впечатление. Для поддержания боевого духа в лагере то и дело проводились всевозможные спортивные состязания, что было только на пользу, поскольку холера, этот незримый враг, бродила средь нас, ежедневно находя все новые жертвы. Вскоре мы тронулись в путь, разнося холеру из лагеря в лагерь, с места на место; она чертовски быстро косила наших ребят. Полковник хорошо присматривал за людьми, особенно за новобранцами. Нас распределили по ротам, завалили работой по рытью траншей, постройке батарей и тур, а также по строевой подготовке.
Мы тесно сошлись с французами, особенно с зуавами; они оказались ребятами что надо и впоследствии причинили врагу немало хлопот. Где бы мы ни были в Турции, нас не покидало ощущение опасности — эти турки и особенно башибузуки выглядели как шайка головорезов. Едва мы возвратились в Варну, как поползли слухи, будто вскоре нас отправят куда-то в другое место.
В начале августа гавань Варны заполнилась транспортами, готовыми снова взять нас на борт — чему мы не могли не радоваться, поскольку потеряли здесь уйму народу из-за холеры и лихорадки. В Турции погиб первый английский офицер, капитан А.Уоллес — он свалился с лошади во время охоты. Турки странный народ, особенно женщины — вроде и не затрудняют себя работой, а все равно грязны и ленивы.
Время отплытия быстро приближалось, и ближе к концу августа мы стали готовиться к отправке. Седьмого сентября 1854 г. мы отбыли в неизвестном направлении, оставив Турцию позади.
Это было внушительное зрелище! Каждый пароход тянул два транспорта; часть флота была впереди, часть на флангах, часть в арьергарде. Всего насчитывалось около восьми сотен судов разного размера, и, казалось, ничто в мире не в силах нас остановить. Русскому флоту лучше держаться подальше! Это путешествие не могло не тешить гордые сердца и воинственный дух британцев. Некоторые паникеры пытались убедить нас, что Англия вот-вот падет, что она предмет насмешек и презрения наших континентальных соседей; но, как в песне поется, —
Матросы готовы, готовы
Сражаться за Англию снова.
Когда пароходы в сопровождении транспортников величественно выходили из гавани Варны, окрестные холмы впервые услышали отзвуки союзнического разногласия между Англией и Францией; на одних судах оркестр играл «Правь, Британия», «Боже, храни королеву», на других — французский и турецкий гимны. Мы миновали огромные форты, что высились по обе стороны бухты; над ними гордо реяли турецкие, английские и французские флаги, и каждый форт салютовал нам залпом орудий. Я рассмотрел их в подзорную трубу; размеры фортов потрясали воображение, а пушки были такие большие, что в них запросто мог забраться человек. Говорили, что в одной такой пушке как-то спряталось от дождя с полдюжины гардемарин, но я не ручаюсь за истинность этой истории. Пушки около тридцати дюймов в диаметре, некоторые из них по центру развинчиваются. Их заряжают гранитными шарами весом около 800 фунтов, которые поднимает специальный кран. Заряд составляет 110 фунтов пороху .
Мы были только рады выбраться из Турции. Турецкие города хорошо смотрятся на расстоянии, но вблизи они неописуемо грязны. Мы пересекали Черное море, бросая вызов русскому флоту. Мы приятно проводили время, каждый вечер оркестры исполняли веселые мелодии; но, наконец, мы бросили якорь и приготовились к высадке. Каждому выдали двухдневный паек, мясо готовили на борту.
14 сентября мы высадились у Старой Крепости. По сигналу главнокомандующего первая партия Легкой Дивизии приготовилась к высадке. Мы и десантная партия второго батальона стрелковой бригады наперегонки бросились к берегу, ведь ступить первым на вражескую землю — великая честь; при всем своем почтении к сопернику, сообщаю, что честь эта досталась фузилерам, хотя хвастаться тут нечем — разница во времени была невелика.
При высадке мы не встретили сопротивления. Несколько казаков наблюдало за нами с почтительного расстояния, но не пыталось помешать. С их стороны это было бы сущим безумием, учитывая ту огромную силу, которую мы могли им противопоставить.
Одну из наших рот и пару рот стрелков отправили вперед на разведку. Сэр Дж. Браун отправился с ними и чуть не попался: его могли подстрелить, но решили взять живым, поскольку сочли «большой шишкой». Несколько наших, впрочем, раскусили маневр противника, подползли ближе к генералу и, когда казаки изготовились к броску, вышибли нескольких из седел. Остальные удрали с быстротой, на которую только были способны их лошади. Так что сэр Дж. Браун спасся чудом — опасность была не меньшей, чем та, которой он подвергался на Пиренеях и в других местах .
Большая часть нашей армии спокойно высадилась на берег. Чуть дальше высаживались французы. У них были с собой небольшие палатки — равно как и у маленького отряда турок, что высаживался вместе с нами. Но английская армия, по вине снабженцев, осталась без палаток. Тысячи сынов Британии, пришедших сражаться за родину и королеву, были выброшены на берег как есть, без крова.
Вначале высадили пехоту с несколькими орудиями; но, как ни прискорбно, для армии, находящейся на вражеской территории, у нас был предельно жалкий вид. Палаток не было; у офицеров не было лошадей, только несколько вьючных пони; спальня и столовая сэра Дж. Брауна находились под орудийным лафетом. Но даже в этом ужасном положении нам можно было позавидовать, ведь мы, пусть и продрогшие до костей, были все-таки на твердой земле; а шлюпки с морскими пехотинцами и матросами тащили к берегу огромные плоты с лошадьми, орудиями и артиллерийскими расчетами. Начинался шторм; волны, черные как ночь, подымались все выше, и встревоженные лошади лягались и брыкались. Несколько несчастных утонуло, когда плот перевернуло волной почти у самого берега; впрочем, мы не видели, как море всей силой обрушивалось на песчаный берег. Мы торопливо разводили костры из обломков шлюпок и плотов.
Первая ночь в Крыму надолго запомнится тем, кто ее пережил. Лил дождь; ветер перерос в настоящий ураган, и всем, от командиров до мальчишек-барабанщиков, приходилось пережидать его в одинаковых условиях. Лило, как в тропиках, так что к утру мы выглядели как мокрые курицы.
Что думали обо всем этом наши солдаты, я не знаю. Напади в тот миг неприятель, нас ничто бы не спасло. Мы находились на вражеской земле, противник был коварен и силен. Мы знали, что русские где-то неподалеку, хотя силы их были неизвестны, — а у нас ни складов, ни снаряжения. Но, как говорится, удача сопутствует смелым, так что русские, к счастью, упустили эту прекрасную возможность.
Когда забрезжил рассвет, мы являли жалкое зрелище, но, услышав сигнал сбора, быстро пришли в себя. В поте лица мы выгружали на берег артиллерию, лошадей, ядра, бомбы и все, что нужно для снабжения армии, кроме, опять-таки, палаток. Незримый Враг по-прежнему был среди нас, ежедневно находя новые жертвы. Люди работали как проклятые, мужественно перенося все трудности. Мы высушили одежду на пляже; многочисленные пикеты, выставленные тем же вечером, должны были уберечь нас от неприятных сюрпризов, пока мы спали, завернувшись в плащи.
16-го числа мы по-прежнему выгружали на берег всевозможные принадлежности, находясь в полной готовности на случай нападения; люди, казалось, забыли, что состоят из плоти и крови. У французов были палатки и прочие удобства, у нас по-прежнему ничего. Нам удалось завладеть несколькими телегами с фуражом, запряженными волами и верблюдами.
Мы с нетерпением ожидали схватки и горели желанием вступить в единоборство с любым числом русских. Наша объединенная армия была организована следующим образом: четыре английские, точнее, британские пехотные дивизии, состоящие из двух бригад по три полка в каждой; к каждой пехотной дивизии прилагался артдивизион, состоящий из двух полевых батарей, четырех 9-фунтовых орудий и двух 24-фунтовых гаубиц; небольшая бригада легкой кавалерии в сопровождении 6-фунтового орудия конной артиллерии. В общей сложности, у нас насчитывалось 24 000 человек и 70 орудий. У турок было примерно 4500 солдат без орудий и кавалерии. В итоге, считая французов, на берег высадилось и готово было немедля вступить в бой 54 000 человек со 124 орудиями. Страницы этой книги повествуют, как вся эта сила сражалась и побеждала среди осенних бурь, зимних снегов и летнего зноя; ничего, кроме смерти, не могло сокрушить это бесстрашное воинство, чьи вожди не знали снисхождения к слабости в судный день.
17-го числа продолжались приготовления к походу. Утром 18-го мы уже маршировали вглубь страны. Мы страдали от жажды; та вода, которую удалось раздобыть, была отвратительна на вкус. Утром 19-го мы снова тронулись в путь, справа от нас держались французы. Мы по-прежнему страдали от жажды; многие падали замертво от нехватки воды, но взять ее было неоткуда, и мы продолжали идти, не встретив за день ни единого врага, кроме нескольких казаков, державшихся на почтительном расстоянии. Легкая дивизия находилась впереди, и, как оказалось впоследствии, это место закрепилось за нами навечно, каким бы жестоким ни был вражеский удар.
К полудню обстановка оживилась. Перед нами находилась горстка кавалеристов 11-го гусарского полка; вдруг батарея конной артиллерии рванула вперед на сумасшедшей скорости и открыла пальбу, по кому — мы не разглядели. В тот день мы увидали первого раненого с нашей стороны — капрала 11-го гусарского полка; ему оторвало ногу. Вскоре мы привыкли к подобным зрелищам и не обращали на них внимания.
Взобравшись на холм, мы увидели, что враг отступает. Наша кавалерия была по-прежнему впереди, прокладывая путь. По их приближении казаки продолжали медленно отступать. Мы продвигались вперед, пока не стемнело, и к ночи выставили сильные пикеты. Мы собрали все что можно, чтобы развести костры, ведь палаток у нас по-прежнему не было. Сколько несчастных умерло той ночью, сидя у скудного огонька или завернувшись в плащи!
Ту ночь я буду помнить до конца жизни. Мы немного поговорили о доме и далеких друзьях. Мой товарищ, прикорнувший на часок, вдруг проснулся и сказал, что предчувствует свою гибель в первой же схватке. Я пытался подбодрить его, заставить выкинуть этот вздор из головы. Я думал, что он нездоров; он ответил, что очень болен, но еще до восхода расстанется с невзгодами этого мира. Тем не менее, он был полон решимости исполнить свой долг, а там будь что будет.
«Давай пройдемся, — предложил он. — Я что-то мерзну».
Позже, опираясь на мою руку, он остановился, взглянул мне прямо в лицо и дважды мрачно проговорил:
«Ищите Господа, когда можно найти Его; призывайте Его, когда Он близко. Кто знает, что будет завтра, — а завтра может быть слишком поздно».
Потом он повторил строфы из гимнов, которые я часто певал в детстве. Мы поклялись, что сделаем друг для друга все, в жизни или в смерти.

Альминские высоты
Утро 20-го снова застало нас на ногах. Маршал Сент-Арно объезжал наши ряды; мы дружно его приветствовали, что он, по-видимому, оценил. Минуя 88-й полк, Маршал Франции воззвал по-английски:
«Надеюсь, сегодня вы будете драться как надо!»
Забияки-рейнджеры из Коннахта мгновенно приняли вызов, и кто-то громко выкрикнул:
«Так точно, ваша честь! Как всегда!»
До полудня мы продвигались ровным шагом, в колоннах побригадно, с Легкой и Второй дивизией во главе. Я не в силах описать своих ощущений непосредственно перед битвой. Как только в нас полетели вражеские снаряды, мы галантно разомкнули ряды, давая им пролететь; вежливость и на поле боя не помешает. Наступление продолжалось, но нам пришлось порядочно поработать ногами, уворачиваясь от ядер. Наконец, русские принялись палить прямой наводкой, и появились первые жертвы. Помню, меня замутило, я трясся как осиновый лист и, вынужден признать, чувствовал себя весьма неуютно; но счастлив заверить, что это чувство прошло, как только я разгорячился. Захватывающая битва оказалась в действительности весьма тошнотворным зрелищем.
Мы находились прямо под вражеским огнем, и бедные наши ребята падали замертво совсем близко от меня. На подступах к деревне Бурлюк, что находилась на нашей стороне реки (на правом берегу), мы заметили, что мерзавцы подожгли ее; но мы по-прежнему наступали, наша дивизия справа, Вторая дивизия слева.
Забирая иногда то вправо, то влево, мы вошли в долину, что лежала внизу, развернулись в линию и получили приказ залечь, пережидая ураган бомб и ядер, что посылал в нас противник. Кое-кто из наших так больше и не встал; враг хорошенько пристрелялся.
Мы продолжали наступать, временами прижимаясь к земле. Дух людей укрепился настолько, что остановить их было бы нелегко. Мы бросились вверх по реке и, сбросив ранцы и походные котлы, приготовились к форсированию. На переправе несколько наших утонуло или полегло под картечью, что градом летела с холма. Люди падали как подкошенные. Мы бросились в реку и по грудь в воде, с амуницией и ружьями над головой, чтобы уберечь их от влаги, как можно скорей зашагали к берегу. Берег был крутой и скользкий, но мы начали подъем.
Скорострельность восточных и западных вражеских батарей была очень высокой, так что на подступах к гласису мы оказались окутанными клубами дыма и почти ничего не видели. Всего шестьсот ярдов отделяло нас от пушечных жерл; гром войны грохотал уж совсем близко — а смерть, как известно, любит толпу. Потери среди фузилеров, как 7-го, так и 23-го полка, были ужасны. И все же только смерть могла остановить эту прославленную пехоту. 14 орудий тяжелого калибра палили нам во фронт, другие обстреливали с флангов — в общей сложности, около 42х орудий сеяли смерть в наших рядах. Не счесть, сколько наших погибло, карабкаясь по скользким склонам холма, или срывалось под градом выстрелов вниз, или тонуло в водах Альмы.
Шаг за шагом, по колено в крови, мы подымались по склону холма. Сражение кипело вовсю, наша артиллерия палила поверх наших голов, а уж мы стреляли и наступали без передышки. В густом дыму подчас не видно было ни зги, и вокруг, куда ни глянь, падали солдаты. Чертов склон оказался очень неровным. Попав в самое пекло, о соседях обычно не думаешь. Я видел, что мы вырвались вперед; французы наступали справа, а 23й стрелковый полк слева. Мы смешались с 95м полком. Кто-то выкрикнул:
«Эй, 95-е, живей, молодежь, — ветераны 7-го полка впереди!»
Борьба была не безнадежной. «Придется отбросить их штыками, старина», — сказал мой товарищ, указывая в сторону русских.
Генерал сэр Джордж Браун, бригадир Кодрингтон, наш доблестный полковник Йе и все офицеры подбадривали нас как могли. Под сэром Дж.Брауном на наших глазах была убита лошадь; но этот старый вояка живо взял себя в руки, вскочил, выхватил шпагу, выкрикнул: «Я цел, фузилеры! За мной, и я никогда вас не забуду!» и пешком возглавил атаку на роковой холм. Два полка фузилеров, казалось, состязались в доблести друг с другом. Генерал Кодрингтон взмахнул шляпой, затем направил своего серого арабского скакуна прямо на амбразуру и перемахнул через бруствер. У всех остальных перехватило дыханье, и они бросились следом.
Под звонкое «ура» мы взобрались на высоты, ворвались на вражеские батареи, вывели из строя пушки и закололи орудийные расчеты. Мы потеряли много людей, и в толчее нас (23, 33 95 полки и стрелков) оттеснили с батарей вниз по склону холма.
7й полк остановился, перестроился, а мы залегли и открыли частый огонь по громадным вражеским колоннам. Через двадцать минут подошли гвардейцы, шотландцы и часть других полков; бывший с ними его королевское высочество герцог Кембриджский бесстрашно встретил врага лицом к лицу. Несмотря на оказанный нам жаркий прием, подъем на роковой холм продолжался. Кое-кто считает, будто гвардейцы отступили или хотели отступить — но нет, шаг за шагом они мужественно продвигались вперед, а с ними шотландцы и часть других полков Второй дивизии.
С очередным «ура» во славу старой доброй Англии мы бросились вперед и вновь захватили высоты, выгнав русских с батарей. Здесь мне досталось осколком камня по черепу, и я потерял сознание. Очнувшись, я увидал, что враг отступил — альминские высоты были наши! Противник спешно скатывался вниз, преследуемый артиллерией и горсткой кавалеристов. Будь у нас три-четыре сотни всадников, русские бы так дешево не отделались; но и без того они получили хорошую трепку, каковая вряд ли пришлась им по вкусу.
После занятия высот — победы, которую по всей Англии встречали колокольным звоном, а в школах отменили занятия — настал час подсчитать потери. Увы, победа обошлась нам дорогой ценой! На поле брани мы потеряли убитыми и ранеными больше половины от общего числа, а также знамя — но, слава богу, враг его не захватил. Оно отыскалось на поле боя, порванное в клочья, под грудой мертвых тел.
Кинглейк, автор «Крымской кампании», со свойственной ему прямотой заявляет, что «Альминское сражение выиграли Йе и его фузилеры». Мне остается только подтвердить справедливость этих слов — ведь нам довелось сражаться с превосходящими силами противника в весьма невыгодных условиях. Как свидетельствует количество потерь, основной удар пришелся на Первую бригаду Легкой дивизии. В то же время 7 полк фузилеров столкнулся с целой русской бригадой и сдерживал ее, пока не подоспела помощь.
На вершине холма, когда протрубили сбор, наш несчастный полковник восклицал: «Знамя пропало! И где мои фузилеры? Боже, боже!» и плакал, как ребенок, заламывая руки.
После того, как враг был отброшен, я получил разрешение спуститься с холма; я потерял товарища и хотел найти его во что бы то ни стало. Проследить маршрут нашего наступления не составило труда, ведь земля была усеяна телами наших бедных солдат: местами лежало по пять-семь человек, местами десятки и дюжины, а кое-где целые шеренги. «Но подвиг их не будет позабыт, и имена забвенью неподвластны».
Раненые русские вели себя как сущие дикари; они знаками просили пить и стреляли в тех, кто подавал им воды. Внимание мое привлек возмутительный случай: молодой офицер 95го полка дал раненому русскому немного бренди из фляги и собирался было уйти, но был застрелен тем насмерть. Я живо расправился бы с пленным за эту жестокую выходку, но один из наших, кто был поближе, проткнул его штыком. Я подошел к офицеру — тот был еще жив — устроил его как можно удобней и отправился на поиски пропавшего товарища.
Я нашел его у реки, мертвым. Одна пуля попала ему в рот, другая — в грудь слева, так что смерть была мгновенной. Жаль, что его не видел наш славный капитан; друг мой был храбр как лев, но глубоко религиозен. Он не прошел и сотни ярдов от того места, где говорил мне о необходимости «отбросить русских штыками».
Я присел рядом, и сердце мое разрывалось, когда я вспоминал наши беседы, особенно тот разговор в ночь с 19 на 20е, часов в 6 утра. Двое или трое наших помогли мне с похоронами: мы опустили в могилу тело, завернутое только в плащ, и с тяжелым сердцем ушли прочь.
Подымаясь по склону холма, я снимал с трупов все фляги, какие только мог найти, чтобы отнести воду раненым и облегчить их страдания. Вернувшись к молодому офицеру, застреленному русским, я увидал, что мучения его окончены. То было тяжкое зрелище. Матросы уносили раненых как можно быстрей, но многие пролежали под открытым небом всю ночь.
Русские офицеры вели себя как джентльмены, но их солдаты оказались сущими мерзавцами. В ночь после битвы и на следующее утро они то и дело стреляли в тех, кто оказывал им помощь. Наши товарищи сразу же стреляли в ответ или закалывали их на месте. Это было сурово, но справедливо; никому из убитых не привелось похвалиться своим поступком перед другими.
На вершине холма я присоединился к своим и в тот же вечер был произведен в сержанты. Предметом внимания всего полка оказался в тот день наш бедный капитан Монк. Какой-то русский было прицелился ему в голову из ружья, но капитан увернулся и поверг врага наземь. Его собственным ружьем попытался завладеть русский офицер, которого капитан оглушил ударом кулака, но тут на него навалились со всех сторон, и в конце концов он пал бездыханным на груду убитых врагов.
21го и 22го мы подбирали раненых, своих и чужих. Наших тотчас отправляли кораблями в Скутари; сотни раненых русских переносили в виноградники на склоне. Мертвых хоронили в огромных ямах — и до чего печальной и ужасной была эта картина, ведь многие тела были буквально разорваны на куски! Трудно было установить порой причину гибели того или иного солдата. Одни словно продолжали стрелять, другие будто уснули, и поле битвы было сплошь усеяно мертвыми телами во всех возможных позах. Лица тех, кто нашел свою смерть на острие штыка, были искажены страданием; некоторые улыбались.
Так выглядело поле альминского сражения.
Первая битва завершилась, и когда, все на тех же высотах, я писал родителям: «Надеюсь, вы разберете эти каракули — вместо стола приходится использовать спину убитого русского», я благодарил бога за то, что остался живым, и, главное, невредимым — за исключением ссадины от камня на голове — а ведь всего несколько часов назад это казалось невозможным.
Три полка фузилеров, что возглавляли атаку — 7-й королевский справа, 23-й уэльский по центру и 33-й слева — понесли тяжелые потери. Каждый из этих полков пострадал больше, чем целая бригада гвардейцев или штоландцев вместе взятых. Это ни в коей мере не пренебрежительный отзыв — я просто объясняю, на кого пришелся главный удар.
Говорят, французский маршал Канробер воскликнул восхищенно: «Командуй я английской дивизией, хоть самой плохонькой, я воплотил бы в жизнь самые дерзкие свои замыслы!»
Взятый в плен раненый русский генерал сказал, отдавая шпагу, что они были уверены, будто смогут удерживать позиции в течение нескольких дней, независимо от количества нападавших; и тут же добавил, что они пришли сражаться с людьми, а не с дьяволами. Князь Меншиков, по-видимому, отбыл в великой спешке, поскольку бросил на поле боя карету и портфель с ценными бумагами. С бедолаги порядочно сбили спесь, и он, по слухам, был в ярости. Он самоуверенно полагал, будто сумеет задержать нас здесь на три недели и затем сбросить в море; а удержался на высотах всего три часа с начала атаки. Даже дамы прибыли из Севастополя посмотреть на поражение союзников; но, думаю, их бегство было куда поспешней, а чувства весьма незавидны.
Мы оставались на высотах до 23-го, по-прежнему теряя людей из-за холеры. Здесь к нам присоединился 57-й полк; к этой битве они опоздали, зато заявили о себе под Инкерманом и в ходе осады Севастополя.
Раннее утро 23-го застало нас на ногах, на пути к крепости. Мы шли целый день, люди валились с ног от болезней. Первый привал был на Каче, откуда открывался великолепный вид; наши друзья казаки держались чуть впереди. 24-го мы снова тронулись в путь, без значительных происшествий, разве что наш незримый враг, холера, по-прежнему преследовал нас, выбирая себе жертвы. В числе последних оказался и французский главнокомандующий, доблестный, жизнерадостный маршал Сент-Арно. Но мы продолжали путь, ведь на кону была честь трех наций.
Ничего достойного упоминания не происходило вплоть до 28-го, когда вроде бы стало наклевываться дело под стать альминскому. Мы изготовились к бою; артиллерия и кавалерия выдвинулись во фронт. Схватку начали шотландцы, было захвачено несколько пленных. Стрелки дали по русским несколько залпов — как оказалось впоследствии, это был вражеский арьергард. Мы взяли кое-какие трофеи, но дело кончилось ничем; раз обжегшись, русские уже не решались нападать, так что на следующий день мы без помех добрались до славной деревушки Балаклава.
Мы взяли ее почти сходу, хоть русские, чести ради, и создавали видимость сопротивления. Атаку возглавили стрелки при нашей поддержке. Прогремело несколько выстрелов; но, как только пара наших кораблей вошла в бухту и пальнула по старой крепости, защитники сдались, и наши войска тут же овладели деревней. Бухта быстро заполнялась нашими судами. Солдаты очень кстати поймали пару свиней и несколько старых петухов, которые тут же пошли на жаркое; а еще мы разжились превосходными яблоками и виноградом.
На следующий день мы двинулись к Севастополю, куда уже отправились другие дивизии. Вскоре подвезли осадные орудия в сопровождении морских пехотинцев и матросов, и мы быстро нашли себе работенку по душе.
Дел было много: с утра до вечера, а частенько и с вечера до утра мы рыли траншеи, строили батареи, ночь напролет лежали в прикрытии; так продолжалось несколько дней. Враг попался не из слабых и, бывало, задавал нам перцу — случалось, палил из тяжелых орудий даже в отдельно стоящего человека. Русские понемногу отходили от поражения на Альме и то и дело ввязывались в драки. Мы смирились с отсутствием палаток и обходились одними плащами, сухими или мокрыми — впрочем, сухими нам быть не приходилось.
Следует признать, что русские показали себя достойными защитниками крепости; они работали круглые сутки, укрепляя линии обороны, их батареи множились как грибы после дождя и жалили нас почище комаров. Всем было ясно, что Севастополь — крепкий орешек и взять его будет нелегко. Сэр Джордж Браун говаривал, что чем дольше смотришь на Севастополь, тем опасней он становится.
Так проходили день за днем. Мы понемногу обзаводились палатками. Каждый день подвозили пушки, ядра, снаряды и прочий военный инвентарь. Так продолжалось до утра 17 октября, когда был дан первый залп по городу; бал начался и продолжался с 6 до 9 утра. Наши люди едва успевали заряжать орудия; перестрелка шла с переменным успехом. В 9 утра один из французских пороховых погребов взлетел на воздух, но мы упорно продолжали борьбу; происходил, если можно так выразиться, равный обмен выстрелами. Белую Башню быстро разнесли на куски, но оставались еще огромные укрепления, носившие название Малахов.
Наши матросы несли большие потери, но некоторые — по собственной неосторожности. Они то и дело выскакивали из-за бруствера посмотреть на результаты выстрела и тут же попадали под огонь вражеских снайперов, которые были наготове. Ругань в тот момент стояла такая, что уши вяли.
17го и 18го октября нам пришлось несладко; французы почти прекратили огонь, и противник сосредоточил все усилия на нас. Первая бомбардировка не удалась — враг, очевидно, успел установить за ночь несколько тяжелых орудий, которые применял весьма успешно; но наши моряки, эти ягнятки с «Трафальгара» и цыплятки с «Нила», мужественно переносили обстрел. Что болезни, что капризы погоды были им нипочем; когда наших людей, брошенных под открытым небом, косила холера, моряки оставались на ногах, живы и относительно здоровы. Им явно пришлась по нраву «игра в солдатики»; чего стоили подопечные капитана Пила, эти «Беллерофонтовы голубки» !
Что касается объединенного флота, он не мог подобраться достаточно близко, чтобы нанести противнику значительный ущерб. Враг, по-видимому, не собирался вступать в морской бой и, чтобы преградить путь нашим кораблям, затопил несколько больших судов на входе в бухту, закрыв тем самым навигацию.
Наши союзники-французы показали себя молодцами, хотя доставалось им не меньше нашего. Таскать тяжелые осадные орудия из Балаклавы — не в бирюльки играть; это был долгий и тяжкий путь по колено в вязкой, что клей, грязи. Часто по прибытии в лагерь оказывалось, что пищи хватает ровно настолько, чтобы душа держалась в теле; и снова за работу — растаскивать орудия и мортиры по соответствующим батареям, всякий раз под вражеским огнем — а уж ядер и картечи русские не жалели.
И работая, и стоя в прикрытии, мы сталкивались с ожесточенным сопротивлением. Иногда приходилось бросать лопату и хвататься за ружье. Мы то копали, то несли дежурство — роя траншеи и насыпая батареи, можно было согреться, хотя частенько работы шли по колено в грязной жиже.
Все апроши нужно было делать ночью, чем темней, тем лучше. Оказаться в прикрытии было смерти подобно: солдаты часами лежали в стылой грязи и на рассвете, после бессонной ночи, изнуренные холодом и голодом, а то и лихорадкой, возвращались в лагерь, где только и можно было что завалиться в продуваемую всеми ветрами грязную палатку, не сыскав ни кусочка заплесневелого бисквита, чтобы перекусить — завтрак в столь ранний час обычно был еще не готов. Бывало, только-только доберешься до лагеря и слышишь голос дежурного:
«Сержант Г. здесь?»
«Здесь. Что случилось?»
«Вам на работы.»
Тащишься в Балаклаву, разгружать корабли с припасами — солониной, бисквитами, одеялами, ядрами или бомбами. Возвращаешься затемно, выжатый как лимон; и снова в грязь, передохнуть часок-другой, если, конечно, не поднимут по тревоге.
Так продолжалось неделю за неделей, месяц за месяцем. Сколь высока цена чести и славы! Враг не дремал; они постоянно возводили новые укрепления и с утра до ночи осыпали нас градом выстрелов. Угощали нас и дальнобойными снарядами, которые взрывались прямо в центре лагеря, и частенько оказывалось, что атакуют не осаждающие, а осажденные.
Ряды наши редели — холера ежедневно уносила новые жизни. Тех, кто был с нами в Турции, осталось всего ничего. Больно было смотреть, как иные бедолаги валятся с ног и за два-три часа уходят в мир иной. Почти каждый из нас страдал от малярии, лихорадки или простуды, но жаловаться было бессмысленно — у врачей не хватало или вовсе не было лекарств. Несчастные наши солдаты мерли как мухи от дизентерии и расстройства желудка, но мужественно переносили страдания. Бывали стычки с русскими, из которых те всегда выходили порядком потрепанными. Случился наплыв польских перебежчиков: некоторые то поворачивали обратно к русским, то снова бежали к нам с поднятыми руками, выкрикивая: «Поляк, поляк!»
Мы точно знали, что враг чуть ли не ежедневно получает подкрепления; сами же не получали ничего. Мы с нетерпением ожидали штурма, готовые ценою собственной жизни водрузить на стенах города наше славное знамя.

Долина смерти
Ночами стало холодать, а силы наши окончательно истощились работой в траншеях по щиколотку, а то и по колено в грязной воде, под огнем вражеской тяжелой артиллерии, то прямым, то навесным, разбивающим орудия и крушащим лафеты; наши матросы обычно палили в ответ. Порою русские дрались отчаянно, но моральное превосходство на войне втрое важней физического. Мы же после Альмы задали им не одну хорошую трепку, так что теперь они боялись подбираться близко, разве что с целью застать нас врасплох.
Так продолжалось день за днем вплоть до утра 25 октября 1854 г., когда по пробуждении мы обнаружили, что враг пытается перерезать наши сообщения с Балаклавой, что и стало причиной сражения.
Я не принимал участия в том бою; взяв с собою двадцать пять солдат, я отправился из лагеря на работы в Балаклаву, чтобы принести одеяла для больных и раненых. Утро выдалось холодное и ветреное. Одежда наша прохудилась и состояла сплошь из лохмотьев, как одеяние Иосифа. Не один храбрый фузилер был обязан защитой своей спины или плеч от кусачего ветра лоскуту черного солдатского одеяла; ноги наши с тою же целью были поверх лохмотьев обмотаны сеном, а ботинки, за неимением смены, износились вдрызг. Что делать, мы ведь собирались не покорять женские сердца, а исполнить свой долг. Впрочем, жалоб не было — напротив, всякий сыпал шутками самого разного сорта.
Мы слышали пальбу под Балаклавой, но думали, что это перестрелка между турками и русскими, которая обычно заканчивается вничью. Увидали мы и ординарцев, и штабных офицеров, несущихся сломя голову, будто на скачках в Дерби.
Приблизившись к холмам, что окружали равнину перед Балаклавой, мы увидали, как строится наша кавалерия, но никто из нас и подумать не мог, что за зрелище нам предстоит. Вражеские всадники плотными колоннами под довольно сильным огнем двигались вверх по долине. Несколько залпов дала и пехота. Турки бежали, бросив пушки, но выкроив время, чтобы обчистить наш лагерь. Через несколько минут противник столкнулся с 93-м шотландским полком, и, удостоверившись, что горцы туркам не чета, поспешно отступил. Мои люди были безоружны, и я удержал их от вмешательства.
Одна из колонн вражеской кавалерии остановилась в полумиле от наших солдат, которых оставалась горстка в сравнении с этой толпой. Вскоре стало ясно, что наши генералы не собираются атаковать, не сосчитав прежде силы русских. Это был самый волнующий момент.
Когда протрубили сигнал к наступлению, шотландцы и иннискиллингсцы быстрым шагом двинулись вперед и, начав подъем на холм, перешли в атаку. На огромной скорости, под звонкое «ура» они ворвались прямо в центр вражеской колонны. Со страшным грохотом уроженцы Зеленого Острова в сверкающих шлемах и шотландцы в медвежьих шапках с саблями наголо врезались в ряды улан. Казалось, в громовых раскатах сотрясается земля. Враги — рослые всадники на крупных лошадях — падали сотнями
Когда наши врезались во вражескую колонну, часть наблюдателей воскликнула: «Они погибли!» Сабли пошли против копий, и временами казалось, что они заблудились в сплошном лесу из пик. Но они прорубили себе дорогу с поистине удивительным упрямством. Крик восторга вырвался у нас и у зрителей-французов, когда наши вырвались из вражеской колонны. 500 британцев атаковали на подъеме 5 000 московитов!
Свежие эскадроны окружили этот доблестный отряд, собираясь уничтожить его, но помощь была близка. Снова раздался ужасный грохот, и с исконно английским кличем в один фланг колонны врезались королевские драгуны; другой, под раскатистое «faugh-a-ballagh» , атаковали ирландцы, исчезнув в сплошном лесу из копий. А с фронта русских ожидал сокрушительный удар «зеленых лошадей» — всадников 5-го гвардейского драгунского полка.
Русским приходилось туго. С расстояния невозможно было разглядеть отдельные схватки; толстые шинели противников смягчали рубящие удары, и поэтому наши всадники старались колоть или целили в голову. В итоге поле брани быстро усеялось телами врагов, но сотни их раненых были отнесены в сторону. Оказалось, они накрепко пристегнуты к лошадям, так что всадник мог упасть только вместе с лошадью. Вообще, московиты являли собой образчик дурного управления кавалерией. Они метались — те, кто мог, конечно, — точно стадо овец, преследуемых пастушьей собакой. Офицеры пытались привести их в чувство, но тщетно; получив сполна, они оставили поле брани героям генерала Скарлетта. Этому доблестному офицеру чудом удалось уцелеть: тридцать ярдов пролетел он, возглавляя атаку, навстречу смерти и не получил ни царапины.
Победоносная бригада триумфально присоединилась к товарищам и была встречена всеобщим ликованием. Было бы чудесно опустить занавес сейчас, в миг победы. Французские офицеры не скупились на похвалы силе нашего оружия, свидетелями которой им довелось быть; многие сочли битву славнейшим деянием. Сэр Колин Кэмпбел также был немного взволнован и искренне восхищался шотландцами. Этот герой-ветеран встал перед их строем, снял шляпу и гордо воскликнул: «Шотландцы, славные шотландцы! Мне шестьдесят один год, но, если бы я был молод, я счел бы за честь сражаться в ваших рядах. Вы достойны своих предков!»
Но шотландцы были не одиноки; ведь, как и в бою под Ватерлоо, вражеский строй прорвала объединенная бригада, заставив лорда Раглана, свидетеля обеих атак, воскликнуть: «Отлично, Скарлетт!»
Потери доблестной бригады, в сравнении с уроном, нанесенным противнику, были незначительны. Состояла она из английского, ирландского и шотландского полков; слава вечному союзу Англии, Ирландии и Шотландии!
Но час роковой ошибки был близок. Легкая кавалерия наблюдала за подвигами тяжелой. Командуй нашей кавалерией Аксбридж, Коттон или Ле Маршан, немногие из вражеской колонны, получившей только что столь сокрушительный удар от Тяжелой бригады, присоединились бы к товарищам. Легкую кавалерию вовремя ввели бы в дело, и балаклавская вылазка обошлась бы врагу гораздо дороже.
Доблестным шести сотням не пришлось долго ждать. Все они были настороже. Наконец, самый лихой из всадников, капитан Нолан, галопом примчался от лорда Раглана с письменным приказом командиру кавалерии, лорду Лукану: «Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия, быстро двинувшись, преследовала неприятеля и старалась воспрепятствовать ему увезти наши орудия. Конная артиллерия может вам содействовать; французская кавалерия на вашем левом фланге. Немедленно. Р.Эйри.»
Даже несведущему в военном деле сразу станет ясно, что речь идет о наших пушках (брошенных турками), которые командующий намеревался отбить у врага; это можно было сделать малой кровью — дивизия генерала Каткарта была совсем близко. То был не первый приказ, адресованный командующему кавалерией. Предыдущий гласил:
«Кавалерии выдвинуться вперед и воспользоваться малейшей возможностью для захвата высот. Действовать при поддержке пехоты, которой приказано наступать на двух фронтах».
Что за высоты? Да те самые, где стоят наши беспомощные пушки! Должно быть, командующий очень удивился, узнав, что его приказы не выполняются, хотя прошло уже тридцать пять драгоценных минут. С высокого холма он видел, что враг намеревается победно увезти семь наших пушек, оттого-то и добавил «немедленно». Как свидетельствуют историки, командующий кавалерией вышел из себя при разговоре с доблестным Ноланом (он вообще, кстати говоря, был раздражительный человек):
«Атаковать? Куда атаковать? Какие пушки?»
«Лорд Раглан, — отвечал тот, — приказывает кавалерии атаковать немедленно». Здесь Нолан, вспыльчивый уроженец Зеленого Острова, не в силах более терпеть раздраженного тона Лукана, добавил: «Вот ваш противник, милорд, а вот ваши пушки!»
Приказ был истолкован неправильно — и доблестные шесть сотен помчались в долину смерти! Бедный капитан Нолан погиб первым, но память о нем и прочих героях будет жить в веках.
Таким образом, я оказался свидетелем одного из величайших подвигов военной истории. Для грядущих поколений он красноречивей всяких слов. Исполняй приказ во что бы то ни стало. Не думай о смерти. Двум смертям не бывать, а за трусость придется расплачиваться всю жизнь. Враг увидал, что наша кавалерия выкована из металла. После Альмы они называли нас красными дьяволами; тогда их хорошенько намылили, а нынче, усилиями Тяжелой бригады, славно побрили. Что же до Легкой бригады, то численность ее из-за болезней и необходимости отряжать верховых ординарцев для множества генералов едва ли превышала численность полка индийской пехоты.
Наблюдатели на холмах не скрывали восторга, когда увидали приближение Легкой бригады: сперва она шла рысью, затем сорвалась в галоп. Их доблестный предводитель, лорд Кардиган, воскликнул: «Вот скачет последний из Кардиганов!» Какой-то офицер проговорил:
«Бога ради, что они задумали? Неужто атаку на всю русскую армию? Это безумие!»
Но всадники всего лишь выполняли приказ. Вихрем промчавшись по долине, доблестный отряд приблизился вплотную к врагу. Сердца наблюдателей на холме, казалось, выскочат из груди.
«Они погибли!» — вырвалось сразу у нескольких зрителей.
Справа, слева и в лоб наступающим палили вражеские пушки. Пехота также открыла частый огонь, но они по-прежнему наступали. Поле вскоре покрылось убитыми и ранеными. Было невыносимо наблюдать это ужасное зрелище, не в силах помочь своим. Перо мое бессильно описать всеобщее волнение. По щекам многих из тех, кто штурмовал Альминские высоты, текли слезы. Видеть, как соотечественники на полном скаку влетают прямо в пасть смерти — что может быть ужасней!
Поле боя было усеяно трупами людей и лошадей. Наконец, атакующие скрылись в дыму. То и дело до нас доносилось далекое «ура», и в клубах дыма сверкали сабли, когда всадники ворвались на одну из ужасных батарей, что смела своим огнем их товарищей.
Какой-то офицер любезно одолжил мне на время свой бинокль. Поле боя являло собой ужасное зрелище с вопиющими сценами вражеского мародерства. Искалеченные раненые пытались уползти из-под перекрестного огня, но немногим удалось избежать удара кровожадной казачьей пики.
Мы видели, как противник строится, готовясь отсечь отступавших. Сейчас или никогда! С раскатистым «ура» наши солдаты прорубали себе дорогу сквозь вражеские ряды; но, к вящему нашему ужасу, эти звери стали поливать картечью и своих, и чужих, превращая их в кровавую кашу. Пушки на флангах также дали залп.
Остается только удивляться, как удалось уцелеть хоть кому-то из нашего доблестного отряда. Каждую группу прорвавшихся встречали приветственными возгласами. Наши храбрые союзники, французы, наблюдали подвиг легкой бригады, и, пытаясь спасти остатки столь бесстрашного отряда, бросили на врага африканских егерей. То была поистине сумасшедшая атака: егеря видели атаку легкой бригады и стремились повторить ее подвиг. Рыцарское поведение наших союзников всегда будет вспоминаться с благодарностью; они потеряли 10 человек убитыми и 28 ранеными.
Кавалерийские атаки всегда отчаянны. Как правило, они заканчиваются быстро, но надолго оставляют кровавый след, особенно в случае успеха. За всю кампанию то было единственное сражение, в котором участвовала наша кавалерия; при Альме несколько эскадронов присутствовали на поле боя, но так и не приняли в нем участия. Под Инкерманом часть кавалерии вступила бы в дело, если бы врагу удалось прорвать строй пехоты. Что касается осады, всадникам отводилась роль наблюдателей.
Наши доблестные союзники немало восхищались поведением нашей кавалерии, и легкой, и тяжелой. Генерал Боске сказал, что атака тяжелой кавалерии была грандиозна, а легкой — великолепна, «но это не война».
Нет ни малейшего сомнения в том, что легкой бригадой пожертвовали по ошибке. Нет смысла перекладывать вину на плечи бедного капитана Нолана; останься он в живых, кавалерия отбила бы пушки или попыталась бы это сделать. Атаковать приказал лорд Лукан, и никто иной. Это случилось вследствие, мягко говоря, неверного истолкования приказа. Но я уверен, что Англия надолго сохранит память о храбрых шести сотнях.
Если бы битва продолжалась, в дело вступили бы первая и четвертая дивизии: они находились на поле боя, но в сражении участия не приняли.
Если бы горстка моих людей была вооружена, мы спустились бы вниз по склону и стали бы на левом фланге «тонкой красной линии» — 93 шотландского полка.
Вскоре после кровопролитной атаки легкой бригады мы как можно быстрей продолжили путь в Балаклаву. По прибытии обнаружилось, что склады закрыты, и помощник генерал-квартирмейстера велел нам, насколько это возможно, содействовать уборке раненых.
Я отправился назад. Кавалерия все еще стояла в строю. От легкой бригады осталась лишь жалкая горстка. Вот это храбрецы! Несмотря на потери, бесстрашия в них не убавилось. Какое-то время мы стояли на месте, и я имел невыразимое удовольствие пожать руки многим членам доблестного отряда. Вне сомнений, они выглядели победителями, когда подавали мне руку в знак дружбы!
«Вишневый» сержант , хорошо меня знавший, тепло пожал мне руку, заметив: «Эх, старина фузилер, я же говорил неделю назад, что вскоре у нас будет о чем поговорить». «Но разве здесь не было ошибки?» — спросил я. «Теперь уж все равно — мы сделали свое дело. Когда-нибудь все выяснится».
Мои люди отнесли нескольких всадников Тяжелой кавалерии с поля боя в госпиталь, затем я получил бесценный груз одеял, и мы потащились по грязи обратно в лагерь; нам было о чем поговорить по дороге домой.
Наши доблестные союзники, французы, с трудом сдерживали ликование. Едва завидев нас, они восклицали: ‘Bon Anglais, bon Anglais!’, и так, пока мы не добрались до лагеря.
Волнующие и пугающие события быстро сменяли друг друга: не успела победоносная кавалерия убрать сабли в ножны после стычки с врагом, как 10 000 обезумевших от пьянства и религиозного фанатизма русских при поддержке тридцати орудий предприняли вылазку в наш лагерь. Впоследствии это дело называли «Маленьким Инкерманом» — настолько жестокой была борьба.
В полдень 26 октября мощные вражеские колонны вышли из города и атаковали правый фланг редута «Виктория» ; завязалось серьезное сражение. Вторая дивизия под командованием сэра Лейси Эванса приняла первый удар; досталось и части легкой дивизии. Враг был настолько уверен в победе, что захватил с собой лопаты для рытья траншей, но его опять постигло разочарование. Мы были не готовы к встрече с русскими, но быстро взяли себя в руки и преградили им путь штыками, так что после жестокой борьбы они оставили поле битвы.
Вылазка в наш лагерь обошлась им дорого — в тысячу убитых и раненых. Они отступили намного быстрей, чем наступали, преследуемые огнем нашей тяжелой артиллерии, что сметала их дюжинами и пробивала бреши в их колоннах. Наша артиллерия в этом деле перебила множество врагов, пехота поливала их ряды дождем пуль Минье, а напоследок они отведали залп огромных ланкастерских орудий.
Генерал Боске любезно предложил нам помощь, на что наш командир отвечал: «Благодарю, но противник уже разбит и счастлив оставить поле боя мне».
Атака 26-го была ни больше, ни меньше как пробой сил, подготовкой к памятной инкерманской битве, но стоила русским очень дорого, хоть и мы потеряли немало людей. На этом поле брани враг явил свой звериный лик, заколов всех наших раненых, которых вынуждены были оставить наши пикеты, временно отступая на небольшое расстояние. Сопротивление, оказанное пикетами 30-го, 55-го и 95-го полков на нашем левом фланге было очень ожесточенным — они отходили, цепляясь за каждый камень, за каждую ветку на своем пути.
На следующее утро наш командир, подняв сигнал о перемирии, напомнил русскому командующему, что он воюет с христианами и потребовал уважения к раненым в соответствии с принципами гуманизма и законами цивилизованных стран. Этот протест, впрочем, не положил конец их жестокости. Несколько дней спустя, под Инкерманом, русские убили практически всех раненых, имевших несчастье попасть им в руки.
Пока пикеты отчаянно сопротивлялись, королевские фузилеры и часть Королевского уэльского, 33-го герцога Кембриджского полка и 2го батальона стрелковой бригады как можно скорей продвигалась к пятиорудийной батарее, чтобы усилить тамошние пикеты, а часть наших была направлена на склоны Белого ущелья .
Едва заняв позицию, мы увидали, что какой-то русский движется к Севастополю, неся на штыке мундир одного из фузилеров, который в момент атаки рубил лес в ущелье и, не имея возможности защититься, бежал.
Один из стрелков тут же бросился вперед, крича, что мундир не должен попасть в город. Когда он приблизился, русский обернулся и прицелился в него из ружья. Джон Буль мгновенно сделал то же самое. По воле случая, ни одно из ружей не было заряжено. Противники сблизились вплотную для кулачного боя; британец, сознавая превосходство русского, сбил его с ног и вскочил сверху. Но русский и в этой позиции оказался сильней и вскоре подмял стрелка под себя. Мы следили за поединком, не решаясь стрелять. Капрал стрелков бросился на помощь товарищу. Русский между тем вытащил короткий кинжал, пырнул им англичанина и занес было руку для второго удара, но был застрелен капралом.
Исход поединка был встречен ликующими возгласами с холма, но молодой офицер из наших приказал взять обоих героев под стражу и доставить к командующему. Тот, впрочем, быстро разобрался, в чем дело, и, выказывая недовольство поступком офицера, подарил доблестному стрелку пять фунтов — за храбрость и за то, что не позволил русским завладеть таким трофеем. Капрал был тут же произведен в сержанты за хладнокровие, проявленное при спасении товарища. И таким отчаянным поступкам не было числа, поскольку противник проявлял стойкий интерес к чужому имуществу.
Ряды наши быстро редели из-за болезней и тяжелых условий жизни; одежда приходила в негодность; еды не хватало, зато работы было в избытке. Мы трудились круглые сутки, но никто не роптал. Подкрепления по-прежнему запаздывали, хотя к русским на днях прибыло значительное пополнение.
День за днем проходили в рутинной окопной работе. Солдаты трудились как проклятые, без единого стона. С утра до позднего вечера, голодные, промокшие, они месили траншейную грязь, после, еле волоча ноги, возвращались в лагерь, где полночи проводили в карауле, а с рассветом снова возвращались в окопы, под вражеские пули. Вот письмо, написанное в лагере под Севастополем, 27 октября 1854 г.
Дорогие родные,
Задолго до того, как это письмо попадет к вам в руки, вы узнаете о полном провале нашей бомбардировки; нам, пожалуй, пришлось хуже всех. Французские орудия почти все разбиты, но союзники держатся мужественно. Зато мы дважды разгромили врага на поле боя.
25 октября русские атаковали наши позиции под Балаклавой. Наша кавалерия ударила в ответ — и что это было за зрелище, особенно атака тяжелой бригады! Уму непостижимо, с каким жаром они набросились на врага; первыми, с необычайным мужеством, атаковали шотландцы и иннискиллингцы (это ирландский полк). Они промчались сквозь русский строй, как сквозь сборище старых баб, — на редкость впечатляющая картина. Ходят слухи, что легкая кавалерия разбита наголову, особенно 11-й гусарский и 17-й уланский полки. В лагере шепчутся, будто кто-то серьезно ошибся, приказывая Легкой бригаде атаковать; но истина, рано или поздно, будет открыта. Взбучка, заданная врагу тяжелой кавалерией, надолго им запомнится. Я в сражении не участвовал — просто шел в Балаклаву на работы. Полное описание битвы наверняка появится в газетах, но вам, думаю, гораздо интереснее будет узнать о вчерашней стычке — уж не знаю, как ее назовут. Длилась она около полутора часов, но была на редкость жаркой.
Честь задать противнику трепку выпала Второй и Легкой дивизии; думаю, русские нескоро отойдут от последствий. На нашу долю почти ничего не перепало: частью задействованные 30-й, 41-й, 49-й и 95-й полки дрались как надо. Мы оказывали им поддержку. Наша артиллерия косила русских сотнями, и вскоре поле было завалено убитыми и ранеными. Помощь подоспевших гвардейцев почти не понадобилась — не больше, во всяком случае, чем под Балаклавой.
Мы гнали русских до самого города. Кое-кто из офицеров думал даже, что мы войдем в Севастополь вслед за ними; но доблестный наш командир хорошо знал свое дело (я имею в виду сэра де Лейси Эванса, командовавшего боем).
Простите за каракули — спешу на ночное дежурство в окопы. Дождь льет как из ведра, так что проблем с водой у нас, похоже, не будет; но я голоден как волк. Не волнуйтесь обо мне; я, слава Богу, жив-здоров и справляюсь с самой тяжелой работой. Покуда мы в силах задавать русским перцу при каждой встрече, на родине должны не ворчать, а, покуривая трубку у камина, говорить: «Мы снова им всыпали!»
К работе мы приноровились. Здесь холодает, так что чем скорей мы возьмем город, тем лучше. Он порядочно укреплен и с виду почти неприступен, но рано или поздно все равно падет. Враг прочно засел за каменными стенами, но едва дело дойдет до штурма, клянусь, мы будем драться не хуже, чем наши предки под командой Нельсона и Веллингтона. Кстати говоря, обслуга наших тяжелых орудий — матросы — стойкие и веселые парни.
Закончу письмо после дежурства.
29 октября
Итак, я снова в лагере. Сутки выдались тяжелые: почти все время лил дождь. Ночь напролет противник осыпал нас снарядами, и нам приходилось уклоняться от «свистунов», как прозвали их солдаты . Почти всю ночь, полуживые, мы простояли по колено в воде под холодным пронизывающим ветром, что срывал с нас одежду (к этому времени порядком поизношенную, дырявую и непригодную к починке). Это в десять раз хуже, чем любая драка.
Еды сверх положенного нет ни унции, и, в общем и целом, будущее наше мрачно. Но люди, хоть и валятся с ног от непосильной работы, духом все-таки не падают. Нельзя ступить ни шагу, не увязнув по щиколотку в грязи. Палатки, в которых мы спим, сплошь дырявые, лежать приходится в грязи или же вычерпывать ее руками. Каждый день мы вымокаем до нитки под дождем — такова цена чести и славы! Однажды нам дадут за это медали — тем, разумеется, кого минуют вражеский снаряд и эпидемия.
Писать буду так часто, как только смогу; а, если свидеться в этом мире нам не суждено, надеюсь на встречу в ином, куда более совершенном. Дорогая матушка, сейчас, когда я почти каждый день сталкиваюсь лицом к лицу со смертью, я вспоминаю о своих мальчишеских выходках и надеюсь, ты меня простишь; если Бог милует, и я выберусь отсюда живым, я стану тебе лучшей опорой и утешением в старости. Прощай, добрая моя, лучшая на свете матушка. Нужно заканчивать. Не падайте духом.
Ваш любящий сын Т.Гоуинг, сержант Королевских фузилеров.

Инкерман
Утром 5-го ноября враг внезапно атаковал наши траншеи. Наши тяжелые орудия встретили русских как полагается; их плотные колонны редели с каждым залпом, но продолжали двигаться вперед, пока не нарвались на наши штыки. После яростной схватки, длившейся больше часа, противнику пришлось поспешно отступить; наша тяжелая артиллерия простреливала их ряды насквозь, а мы палили из ружей во фронт и с флангов.
Оказалось, русские на редкость быстро бегают, когда нужно найти укрытие. Пока осаждающую армию нельзя застать врасплох, никакая вылазка не принесет успеха; но, вне всякого сомнения, эта атака была предпринята с целью отвлечь внимание нашего командования от другой, жизненно важной позиции.
Правей, в нашем тылу, разгоралась памятная Инкерманская битва; по крикам сражавшихся и грому выстрелов мы догадывались, что там творится что-то серьезное. Генерал выделил сколько мог людей в поддержку наших товарищей, и те со всех ног поспешили к Инкерману, где кипел кровавый бой. Только что мы здорово отделали врагов и воспряли духом; но мы были голодны — многие за сутки не съели ни крошки — и вдобавок промокли до нитки. Говорят, мол, англичанин на пустой желудок не сражается — что ж, попробуйте вызвать его на бой и поглядите, так это или нет!
Итак, мы спешили к месту тяжелого, по всем признакам, сражения; но никто не падал духом. Туман был такой густой, что за двадцать ярдов не видно было ни зги. Наши солдаты падали как подкошенные, ведь враг обладал огромным преимуществом по всем статьям, особенно в артиллерии. Невозможно не признать мастерства московитов, сумевших под покровом темноты и тумана обмануть наших командиров; союзники были застигнуты врасплох, и только отвага пикетов Легкой и Второй дивизий спасла наши армии от сокрушительного поражения. Можно сказать, не хвастаясь, что героизм горстки британцев стал — и остается по сей день — предметом всеобщего восхищения.
Раз за разом московиты бросались в атаку, но непременно откатывались назад. Их князья похвалялись, что сбросят нас в море; так оно и было бы, если бы дело решала численность войска и если бы не пресловутый британский штык.
Этот штык, «король оружия», правил бал на поле боя; плотные колоны пьяных солдат врага разбивались о неприступную скалу мужества британцев, готовых скорей умереть, чем отступить и быть сброшенными в море. На кону было самое святое — воинская честь — и, общими усилиями всех нас, от главнокомандующего до мальчишки-барабанщика, она была спасена. Каждый твердо решил победить или умереть. Сколько грядущих поколений, должно быть, воскликнет: «Слава героям!»
Силы были неравны, а на милосердие со стороны чудовищ, с которыми нам пришлось столкнуться, рассчитывать не приходилось. Четвертая дивизия — 20-й, 21-й, 57-й, 63-й, 68-й полки и 1-й батальон ружейной бригады под командованием Каткарта, вооруженные мушкетами старого образца — сражалась с превосходящими силами противника; против новейших нарезных ружей, что были у русских, эти мушкеты были совершенно бесполезны. Но при всем при этом от врага только перья летели; в который раз британский солдат явил свое превосходство в драке.
Мы понесли тяжелые потери — погибло три генерала и все верховые офицеры — но солдаты сражались до конца; торжествуя, стояли они на скалистом гребне и громко радовались победе. Мы знали: наш непобедимый героизм будет встречен колокольным звоном по всей Англии, а в школах отменят занятия .
Полки соперничали друг с другом в доблести. На Альме и под Балаклавой мы сражались ради победы; но сейчас горстка британцев дралась за самое свое существование — поражение означало постыдную смерть от рук разъяренных чудовищ, обезумевших от водки (только так и можно было заставить их идти в атаку). На пьяные вопли, доносившиеся из гущи их плотных рядов, мы отвечали залпами в упор; затем, со звонким ура во славу старой доброй Англии, пошли на них в штыки и обратили в бегство.
Мы не имели ни прикрытия, ни резерва; но каждый из нас, стоило ему оказаться на поле боя, тут же бросался в рукопашную с кличем, вселявшим ужас во врага. Так продолжалось час за часом. То там, то сям орда полупьяных безумцев атаковала хладнокровных, сдержанных британцев, твердо решивших выстоять или погибнуть.
Вся армия восхищалась доблестью гвардейцев; их подвиги под Инкерманом никогда не поблекнут. Под командой его высочества герцога Кембриджского они несколько раз вгрызались в русские ряды, и всякий раз их дружный клич заглушал невнятные вопли противника. Нельзя не признать, что гвардейцы послужили всем блистательным примером; если приходилось умирать, они действовали в согласии с девизом 57-го полка: «Сражайся до конца!». Дерзость, отвага и упорство гвардейцев были огромны; ощутимое неравенство в силах, с которым им пришлось столкнуться, затмевает и Хьюмонт, и Альбуэру, хоть никто и не оспаривает доблести героев тех славных дел.
Читателю этих строк может показаться, что я сам гвардеец — так оно и есть; мне посчастливилось стоять на страже чести нашего любимого Острова в составе 7-го полка Королевских фузилеров. Но вернемся к рассказу и воздадим по заслугам тем, кто того достоин.
Инкерманское сражение с трудом поддается описанию, особенно для того, кто находился в самой гуще боя. Весь день на чертовом этом шабаше шла яростная резня. Там и сям сверкали штыки, над плотными колоннами то и дело свистели пули Минье. Короче говоря, каждый из нас сражался, как подобает британцу в том случае, если на кону честь нации. Лучшие из генералов могли бы проиграть сражение под Инкерманом, до того оно было непредсказуемым: туман стоял такой густой, что и за двадцать ярдов было не разглядеть, что творится вокруг. Русские колонны наступали, но всякий раз откатывались назад значительно быстрей.
Штык использовался повсюду с потрясающей эффективностью. Противнику, принужденному идти в бой усилиями храбрых русских офицеров, пришлось в буквальном смысле слова карабкаться по трупам заколотых соотечественников и англичан, чтобы продолжать кровопролитие; но вездесущий британский штык неминуемо обращал русских в бегство.
Мы доказали в сотнях сражений, что наш солдат непобедим, однако под Инкерманом победа висела на волоске — нашим ослабленным батальонам пришлось сойтись в штыки с плотными колоннами русских. Ряд особенно отчаянных вылазок был предпринят против превосходящих сил противника, и, стоило русским атаковать, мы встречали их штыком — самым надежным видом оружия.
41-й и 49-й полки, занимавшие батарею из мешков с песком, были выбиты оттуда массированной атакой врага. Окрыленные успехом, русские праздновали победу, когда явились гвардейцы и с громким кличем стремительно бросились на врага. Стараниями этих доблестных джентльменов русских, за вычетом убитых и раненых, как ветром сдуло с батареи и из окрестностей.
Для возобновления атаки русским ордам снова выдали порцию местного пойла. Было предпринято все, что, по мнению их командиров, могло обеспечить победу. Святая Русь была представлена на поле брани двумя Великими Князьями , сыновьями помазанника божия, и солдатам было велено умереть за царя, как полагается русским. Победа на глазах царских наследников, пускай даже ценой собственной жизни, распахивала перед ними ворота рая. Они постоянно бросались в атаку, но неизменно отступали.
Солдаты 41-го полка дрались как тигры, выигрывая время в ожидании подкрепления. Повсюду — слева, справа и с фронта — маячили серые шинели русских, но никто не унывал. Герцогу Кембриджскому предложили уйти из-под убийственного ружейного огня.
«Я уйду только вместе с солдатами!» — был ответ .
Французы подоспели как нельзя более кстати. Местами русским уже удалось потеснить, но отнюдь не прорвать наш строй. Как раз тогда Его Высочество и явил столь воодушевляющий пример; увидав французов, спешащих на помощь, русские полчища вынуждены были отступить. Примерно в то же время послышались крики, что боеприпасы на исходе. Сэр Дж. Браун воскликнул:
«Что ж, пришел черед штыков — в атаку!»
И мы ринулись в атаку, и русским пришлось отступить, хоть их князья и грозились сбросить нас в море. Жаль, что с нами не было 42-го, 79-го и 93-го горского полков — мы-то знали, какие отметины оставят на память врагам подопечные сэра Колина Кэмпбелла; но они охраняли Балаклаву.
Мы потеряли много офицеров, и к исходу дня Четвертой Дивизией командовал капитан. Но если и был на том достопамятном поле участок жарче других, так это тот, где сражались гвардейцы. Как-то они оказались в плотном кольце атакующих, а в густом тумане не видно было ничего, кроме полчищ врагов. Плечо к плечу прорубали они дорогу к своим, выкрикивая: «Держитесь ближе к знамени!»
Бой был кровавый, но горстка храбрецов — за вычетом раненых, всего 700 человек — ошеломляла врага своим бесстрашием. На помощь им был отправлен 20-й полк. Путь их лежал под убийственным огнем. На батарее творилась настоящая бойня. Гвардейцы снова пошли в атаку и вышибли русских вон. Шла резня и на подступах к пятипушечной батарее, но овладеть ею врагу так и не удалось.
Инкерман можно с полным правом назвать «солдатским сражением» — в густом тумане мы подчас с трудом отличали врага от друга. Тем не менее, нам удалось не только отыскать русских, но и обратить их в бегство.
Когда бой был особенно жесток, 7-й полк был тут как тут. Всеобщее восхищение вызвал один из наших майоров, сэр Томас Траубридж: тяжело раненый, он не позволял унести себя с поля боя, пока победа не стала очевидной; с поразительной стойкостью он звал солдат в бой, выкрикивая то и дело:
«Огонь, ребята! При случае пускайте в ход штыки! В атаку!»
Сержант по имени Лоус, родом из Норвича, сбегал за доктором; но дух майора был непоколебим. Он скорей умер бы на боевом посту, рядом со своими фузилерами, чем позволил унести себя в безопасное место. Доблесть его чудесным образом воздействовала на окружающих: всякий готов был пожертвовать жизнью ради этого благородного офицера. На Альме поведение майора также заслуживало всяческих похвал: он все время находился впереди, подбадривая своих солдат, но в тот раз не получил ни царапины; пройти испытание огнем (и лишиться обеих ног) ему довелось уже здесь, на поле гораздо более славном.
Истекая кровью и забросив ступни на лафет, майор призывал нас «идти в штыки», воодушевляя всех словом и делом; хотя несчастный и не мог вести нас в бой, он мог взбодрить уставших. Стремительным натиском мы опрокинули врага; майор тут же не преминул заметить, что русские не любят штыковой, и велел нам не забывать о штыках.
Я и не забывал; в той битве я был дважды ранен штыком — оба раза в бедро — и наверняка был бы убит, если бы не подоспела подмога. Те, кто ранил меня, пали от того же оружия, но, в отличие от меня, угомонились навсегда.
Да, штыки и револьверы славно поработали тем туманным утром; а когда у нас закончились патроны, мы стали швырять во врага камни. Ноги мои быстро перебинтовали. Дав по русским несколько прощальных залпов почти в упор, я поплелся с поля брани, используя собственное ружье и еще одно, подобранное тут же, как костыли. Людей не хватало, так что смотреть за ранеными было некому; каждый управлялся как мог.
Выбравшись из-под огня, я прилег отдохнуть; без передышки я попросту не смог бы двигаться дальше. Наши союзники, французы, спешили нам на помощь в воинственном расположении духа. Мимо меня, со звонким кличем «Bon Anglais!» и «Vive l’Empereur!», пронеслись зуавы.
Сопровождавший их верхом офицер остановился и на хорошем английском задал мне несколько вопросов. Затем он объяснил что-то своим, и те дружно меня поприветствовали. Офицер любезно предложил мне глоток из фляжки (что придало мне сил), тепло пожал руку на прощанье и поскакал на поле брани, крича, что отступление возможно только через его труп.
Так были забыты Трафальгар и Ватерлоо; потомки побежденных, легки на подъем, но крепки духом, спешили на помощь сынам Альбиона в одной из самых неравных и жестоких битв в истории. Будем надеяться, что кровью, пролитой в тот день, союз двух соседствующих наций был скреплен навечно!
Французы сражались дерзко, не уступая нам ни в чем, и враг был разбит. Русские офицеры дрались с отчаяньем обреченных, их солдаты отступали с величайшей неохотой. Но британцы и зуавы работали штыком на редкость эффективно, не зная устали, а наши частенько подбадривали друг друга вопросами о том, что скажут о нас на родине.
Но я в этом уже не участвовал; я сделал все что мог и около полутора часов пролежал на земле в напряженном ожидании смерти от случайного выстрела. Видит бог, это было нелегко. Уж лучше броситься в атаку! Но приходилось лежать без движения.
С гордостью отмечаю, что ни один из полков, что сражались на том памятном поле, так и не смог затмить доблестных фузилеров 7-го полка. Лежа на земле и истекая кровью, я услыхал желанную весть о победе. Вскоре меня подобрали и отнесли в госпиталь. Проведя там день или два, я был отправлен на Мальту, дабы поправить здоровье для грядущих сражений.
Потери русских были громадны — 20 000 человек отдали жизни в попытке завладеть Инкерманскими высотами в то незабвенное воскресенье, 5-го ноября 1854 г. Бойня была страшная — наши орудия в упор громили плотные колонны врага. Общая численность наших войск не превышала 9 000; треть из них мы потеряли убитыми и ранеными. Потери французов составили 1700 человек из 6 000 пришедших нам на помощь. Но враг был разгромлен наголову, и вся Англия признала, что тем туманным утром каждый из нас с честью выполнил свой долг. Численный перевес русских был огромен, вооружены они были не хуже нас, но сражались, ополоумев то ли от отчаянья, то ли от выпивки.
Со дня изобретения пороха никакая другая битва, кроме, пожалуй, Трафальгара и Ватерлоо, не вызывала у британцев такого воодушевления. До сих пор слово «Инкерман» пробуждает воинственный дух в сердцах потомков, а грядущие поколения, вспоминая имена своих далеких прославленных предков, будут с гордостью восклицать: «Он сражался и погиб под Инкерманом!»
Альма и Балаклава пробудили в нас воинский дух — тот непобедимый дух, что дремлет до поры в сердце каждого британца. Вести о тех победах были встречены колокольным звоном; но победа, добытая горсткой солдат на Инкерманских высотах, поразила всех, словно электрический шок: тысячи добровольцев вызвались защищать родное знамя плечо к плечу с героями-французами. В самых дальних колониях британские подданные ликовали, узнав о победе под Инкерманом. Во всех больших городах — Лондоне, Манчестере, Шеффилде, Бирмингеме, Норвиче, Ноттингеме и других; в мастерских, в кузницах, в котельных; в самой захудалой пивнушке на окраине глухой деревеньки, в горах Шотландии и в ирландских топях сердца наполнялись гордостью за принадлежность к нации, разбившей огромную русскую армию на Инкерманских высотах.
И битву эту выиграл не сытый, одетый и размещенный со всеми удобствами солдат хорошо подготовленной армии; напротив, героями дня стали полуголодные, оборванные, измотанные превратностями климата люди, вынужденные противостоять ордам уверенных в победе врагов, оболваненных выпивкой и проповедями.
Был миг, когда победа висела на волоске — русским удалось завладеть частью наших орудий, расчеты которых были зарублены или заколоты. Но сыны Изумрудного Острова были тут как тут. Коннахтские Рейнджеры (88-й полк) и солдаты 49-го полка пошли в атаку и отбили орудия. Наступление гвардейцев на батарею из мешков с песком было великолепно, вот о ком впору бы сказать: «Ничто не могло остановить эту удивительную пехоту». Ни рискованное лихачество, ни истерическое одушевление не расстроили их ряды. Их горящие взоры были устремлены на темные массы русских; земля содрогалась от их размеренного шага; звонкий клич, с которым они изготовились к штыковой атаке, заставил дрогнуть толпу разъяренных врагов; но вот, плечо к плечу, они рванулись вперед, и враг, забыв о своем хваленом мужестве, так и покатился с холма.
Под Альмой и Балаклавой, когда русским удавалось ненадолго перехватить успех, они поступали с нашими ранеными на редкость варварски; порой даже офицеры не гнушались пырнуть шпагой беспомощного врага. Под Инкерманом они превзошли себя в кровожадности; к тем, кто попадался им в лапы, они не ведали жалости. И все же, счастлив отметить, наши солдаты не отвечали им той же монетой; правда, сразу же после боя мы первым делом убрали с поля собственных раненых, оставив русских лежать всю ночь; но на следующее утро тем, кто выжил, была оказана помощь, и они были доставлены в госпиталь .
Мы понесли тяжелые потери: было убито 3 генерала, 50 офицеров, 42 сержанта; всего, за вычетом французов, насчитывалось 2 700 убитых, раненых и пропавших без вести. Французская армия единодушно восхищалась британцами. Их радость не знала границ, ведь наши подвиги затмили и Альму, и Балаклаву, и увенчали наше старое доброе знамя свежими лаврами. С каким восхищением смотрели они на героев, час за часом сражавшихся с превосходящими силами противника! Вне всякого сомнения, кое-кто из пожилых французских офицеров припомнил, сколько раз наши доблестные предки задавали им хорошую трепку. Как сказал Наполеон, сколько англичанина не бей, он не сдается; мы вцеплялись во французов бульдожьей хваткой и изматывали их вчистую.
Поле боя являло собой ужасное зрелище — повсюду лежали изуродованные тела. Большинство наших было ранено штыком или пулей; но и в безжалостно изрубленном теле порой еще теплилась жизнь. Много было заколотых, и мы заметили, что редко кто погибал от одного удара. На подступах к двухорудийной батарее нам открылась ужасная картина. Гвардейцы и солдаты 41-го и 49-го полков, пронзив русского штыком, сами бывали заколоты противником и застывали, сжав его в смертельном объятии. На телах некоторых солдат и офицеров насчитывалось от двенадцати до пятнадцати колотых ран; лица их были искажены гримасами боли.
Слова бессильны описать все последствия восьмичасовой рукопашной схватки — зрелище было поистине ужасное. Едва ли за всю историю кампании на Полуострове хоть одна из тамошних битв заканчивалась столь кровавой картиной, как та, что открылась нам сейчас. Повсюду громоздились, в буквальном смысле слова, горы трупов во всех возможных позах; перед нами предстало, если можно так выразиться, зрелище попранной гуманности — исколотые штыками, иссеченные клинками, изрешеченные картечью и пулями тела, причем в нескольких еще теплилась жизнь. Свой и чужой лежали вперемешку, будто уснув: наши солдаты — ровными рядами, в точности так, как стояли на поле боя; русские — колоннами.
Повсюду были разбросаны тела русских гвардейцев; всего мы насчитали около 2 000 убитых неприятелей. За двухорудийной батареей жалобно стонали многочисленные раненые, думая должно быть, об оставленных женах и беззащитных малютках; порой с их губ срывался вопль отчаянья.
Русские хоронили своих убитых в огромных ямах; наши павшие были похоронены в ряд, плечом к плечу с союзниками-французами. В ту жуткую ночь — ночь скорби и победы — с поля боя доносился несмолкаемый вой несчастной собаки, искавшей хозяина. Преданное созданье отыскало его бездыханное тело и оглашало окрестности жалобным плачем.
Так завершилось Инкерманское сражение. Зачинщикам его воздалось под стать участникам Порохового заговора !

В госпитале
Как только пришел мой черед, раны мои обработали и перевязали. Два дня я провел в госпитале в Крыму, а затем вместе с другими был отправлен в Скутари. В Балаклаву нас везли на телегах, запряженных мулами, часть которых была любезно предоставлена союзниками-французами.
После дорожной тряски мы, наконец, оказались на борту старого парохода. Вид у бедолаг с ранами всех мастей было поистине жуткий; многие умерли прежде, чем пароход вышел из бухты. Кое-как нас разместили на борту, и путешествие началось. Море было бурное, люди вокруг мерли как мухи, и я чувствовал себя весьма неуютно. Медицинского персонала не хватило бы и на пятьдесят человек, не то что на три-четыре сотни.
Только представьте, как болтается на волнах пароход с таким-то грузом! Страдания наши не поддаются описанию; многие не получали никакой помощи с тех пор, как были ранены на поле боя. Они сражались за честь и славу своей страны — и были брошены умирать в мучениях от загноившихся ран.
Я мог бы привести подробности, от которых кровь стынет в жилах, но воздержусь; и без того многое сказано о нашей плохой организации. Но, несмотря на все эти недостатки — слишком очевидные, чтобы их отрицать — тысячи юношей со всех концов Империи жаждали присоединиться к землякам на театре военных действий.
Нашему командованию и впрямь следовало бы получше относиться к тем, кто рискует жизнью во славу родины. За лошадьми, а подчас и за собаками ухаживали в ту войну лучше, чем за больными и ранеными. Думаю, нам нужна иная система организации армии, при которой столь бесчеловечное обращение с солдатами стало бы невозможным. Пусть лучшие умы нации, в чьей груди бьется доброе сердце, возьмутся за это дело, а уж мои земляки не постоят за ценой, чтобы воплотить их проект в жизнь. Наши доктора работали на износ, но были не в силах объять необъятное — и не смогли бы, будь их даже в шесть раз больше; но это не их вина.
Поболтавшись в море четыре-пять дней, мы прибыли в Скутари, но тамошний госпиталь был переполнен больными и ранеными, и нам не позволили даже ступить на берег. Пришлось отправляться на Мальту. Я не в силах описать того, что творилось на палубах. Люди кругом вопили от боли; многие гнили заживо, прочие пребывали в забытьи. А скольких ежедневно выносили на палубу, заворачивали в простыни и погребали в море!
Наконец, мы прибыли в желанную гавань, на Мальту, и как можно скорей были выгружены на берег. Мы не сдерживали слез; здешний добрый люд делал для нас все, что было в их силах, во взглядах их сквозила жалость. Мальтийцы на редкость милосердный народ. Нас тут же отправили в госпиталь, уложили в постели и окружили поистине материнской заботой с единственной целью облегчить наши страдания.
Я писал родителям с Мальты 21-го декабря 1854 г.:
«Еще пара строчек от вашего огрубевшего, но любящего сына. Все ваши письма я получил. Спешу обрадовать: дела мои пошли на поправку. Ухаживают за мной — лучше некуда, но, главное, моя сиделка молода и очень красива. Ты же знаешь, отец, как падки солдаты на хорошеньких девушек, но горе тому, кто посмеет обидеть одно из этих прелестных созданий! Их помощь просто неоценима. Я уже могу ходить, о чем с радостью и сообщаю, но встаю пока тайком от сиделки, иначе доктор меня съест!»
За месяц меня поставили на ноги, а, поскольку в хорошей еде недостатка не было, я быстро стал набираться сил и уже в начале января 1855 г. рвался обратно на фронт, поквитаться за ранение, но был оставлен в госпитале еще на месяц.
Сердца англичан обливались кровью при мысли о неслыханных страданиях и лишениях, что принуждены были терпеть солдаты и матросы; а вести об их героической стойкости всколыхнули всю страну. Все, даже наши враги, восхищались дерзостью, преданностью и храбростью, явленной горсткой британцев на альминских высотах; все аплодировали подвигам наших солдат на равнинах Балаклавы; а стойкостью героев Инкермана будут восхищаться вечно. Англия, а с ней и весь мир, убедились, что каждый из них с честью выполнил свой долг и доблестью не уступает славным предкам.
Я уже мог совершать длительные прогулки и осмотрел все достопримечательности Мальты — а там есть что посмотреть; собор Святого Иоанна, по-моему, одно из красивейших творений рук человеческих. День за днем бродил я вдоль длинной линии укреплений.
Сводки с театра военных действий продолжали прибывать. Мы знали, что бедные наши собратья гибнут от голода и холода; в лагере свирепствовала смерть, и все же они не сдавались. В письмах, что приходили с фронта, сообщалось, что кошмарный ураган, обрушившийся на Крым 14 ноября 1854 г., снес почти все наши палатки, и солдатам приходится ютиться в пещерах среди скал.
Корабль «Принц», на котором находилось зимнее обмундирование для всей армии, и еще несколько судов затонули у самого входа в Балаклавскую бухту. Холод стоял ужасный; люди отмораживали пальцы на руках и ногах и переносили страдания, не поддающиеся описанию.
В декабре 1854-го года и январе-феврале 1855-го наши бедные солдаты мерли как мухи в отсутствие самых необходимых вещей — им не хватало ни пищи, ни одежды; палатки разлезались на глазах, изможденные люди падали прямо в грязь, и все это — при температуре намного ниже нуля. Вдобавок ко всему, приходилось сражаться с подступавшим отчаяньем. Словом, передо мной открывались не самые радужные перспективы.
На фронт постоянно отправлялись подкрепления и подтягивались резервы, и мне не терпелось затесаться в один из полков, чтобы поквитаться, наконец, за ранение. В конце февраля 1855 г., прикупив теплых одеял, две дюжины фланелевых рубашек и таких же кальсон, а также теплых перчаток для себя и для сослуживцев и пару револьверов, я снова отправился в бой во славу старой доброй Англии. Обо всем об этом сообщалось в письме родителям от 11 февраля 1855 г.:
Дорогие родные,
Едва ли я задержусь здесь надолго. Многие из нас снова готовы к бою, а за мною, к тому же, числится должок. Но, раз уж вы просите, обещаю не лезть в самые опасные места; Господь да укрепит меня телесно и духовно, чтобы я с честью исполнил свой долг, ведь мне, как истинному уроженцу Суффолка, невыносима сама мысль о том, чтобы прятаться за чужую спину. Если я и погибну, то в честном бою с врагом и после того, как рассчитаюсь с ним сполна — не люблю ходить в должниках.
Я не успел рассказать вам, что под Инкерманом на меня набросилось сразу двое — поступок бесчестный, они ведь прекрасно видели, что я сражаюсь с еще одним чудовищем. Но, слава Богу, я уцелел и снова готов ринуться в бой! Надеюсь, следующее мое письмо будет из Севастополя.
Французы серьезно взялись за дело; дня не проходит, чтобы сюда не пришел за углем какой-нибудь их корабль. Несколько дней назад здесь побывала Императорская гвардия. Человек пять наших выбралось с ними на прогулку, и когда выяснилось, что все мы были на Альме и ранены под Инкерманом, французы, казалось, с ума посходили от радости; они стискивали нас в объятьях, осыпали дружескими поцелуями и выкрикивали: ‘Bon Anglais, bon Anglais!’ и ‘Vive 1’Empereur!’
Жаль, конечно, что мы не понимали друг друга — у нас было всего два переводчика, на всех их не хватало. Но, насколько я могу судить, одно упоминание об Инкермане вызывало бурю эмоций; и, хоть я не люблю поцелуев между мужчинами, приходилось терпеть.
Гвардейцы хороши — в большинстве своем они гораздо выше меня (а во мне шесть футов росту), так что, добравшись до русских, они наверняка зададут им жару. Рано или поздно им предстоит столкнуться с врагом и воочию убедиться, до чего трудно иметь с ним дело. Словом, распрощались мы друзьями, стерпев напоследок еще одно крепкое объятье.
Я обзавелся кой-какими вещами. Прикупил теплой одежды для сослуживцев — там ее не хватает; как-нибудь да сочтемся. Себе купил хороший револьвер и завтра отплываю. Не хочу хвастаться, но, в случае чего, я никогда не запятнаю чести нашей родины — старого доброго Суффолка, откуда я родом, и Норфолка, где я вырос. Вспомни, отец, сам Нельсон родом из Норфолка!
Не падайте духом, дорогие родные; все хорошо, что хорошо кончается. Напишу, как только представится случай. Прощайте, и Бог да благословит вас.
Ваш любящий сын Т.Гоуинг, сержант королевских фузилеров.
Время в пути проходило весело — все-таки в жизни на борту есть много хорошего. Как разительно отличалось это путешествие от предыдущего! Мы позабыли все боли и горести, мы спешили помочь нашим товарищам в борьбе против наглых московитов. Мы знали, что, так или иначе, немногие из нас вернутся домой, к родным и близким, но приходилось смириться с судьбой.
Каждый из нас повиновался зову долга; во славу и честь милой Англии мы шли вперед, и будь что будет. Сколько материнских сердец болело за нас каждый миг! Испытания, которые нам довелось пройти, смягчили бы сердце не одного Авесалома и заставили бы его задуматься в первую очередь о Вечности, а затем о разбитом сердце любящей матери. Но долг, суровый долг, должен быть исполнен, и исполнен как следует — вся Англия надеется, что каждый из нас в нужный час исполнит его с честью.
Было по-прежнему холодно, но у нас было вдоволь теплой одежды. Минуя Дарданеллы, мы любовались великолепным видом. Константинополь смотрелся потрясающе, но нам не разрешили сойти на берег, когда корабль заправлялся углем. Навстречу нам двигались транспорты с ранеными. Черное море штормило — волны вздымались, будто горы, — но корабль продолжал свой путь. Мы взяли на буксир какое-то судно, но потеряли его — ночью, во время шторма лопнул канат. Наконец, утром 8-го марта вдали показалась уютная гавань Балаклавы, как всегда, заполненная кораблями.
Пока капитан не получил разрешения на вход, пришлось болтаться снаружи; сойдя на берег, мы тотчас же отправились в расположение Легкой дивизии, и я снова встретился со старыми друзьями. До чего же они изменились! Полуголодные, несчастные созданья, едва похожие на людей, но по-прежнему сильные духом — за таких я готов был в огонь и в воду!
Я припас для них хороший гостинец. На следующий день, объяснив капитану, какого рода подарки я привез для своих, я получил разрешение сходить в Балаклаву. Я взял с собой шестерых солдат, и, навьючив на себя все мои покупки, мы двинулись обратно. Всю дорогу мы проваливались в грязь почти по щиколотку; и когда, наконец, я распаковал тюки и раздал все вещи, со всех сторон послышалось: «Благослови тебя господь, сержант!»
Фланелевая рубашка и кальсоны ценились на вес золота; благодаря фланели со дня моего возвращения ни один в нашем взводе не умер от холода — только от вражеских пуль. Люди повеселели и повиновались мне с полуслова, а храбрости им всегда было не занимать. Только относитесь к солдату по-человечески, а уж он, нисколько не сомневаюсь, всыплет перцу лучшим воякам континента!
Потеря «Принца» вечером 14-го ноября 1854 г. на входе в Балаклавскую бухту была причиной преждевременной гибели тысяч несчастных; ведь, кроме огромного количества всевозможных боеприпасов — ружейных патронов, ядер и снарядов всех калибров — на борту находилось:
Шерстяных шинелей и платья 53,000
Пар камвольных носок и чулок 33,000
Пар шерстяных носок и чулок 2,700
Пар теплых кальсон 17,000
Теплых одеял 16,000
Тюфяков для госпиталя 10,000
Пледов 3,750
Плащей на фланелевой подкладке 2,500
Пар ботинок 12,880
Пар госпитальных туфель 1,000
В ту ночь мы потеряли еще восемь кораблей с разным товаром на борту. Груз их был оценен примерно в полтора миллиона фунтов, но для армии потерянное снаряжение и припасы были бесценны; с того дня наши войска пребывали в самом плачевном состоянии.
В то же время сотни тонн припасов гнили на складах в Балаклаве по вине комиссариата. Будь во главе его толковый начальник, все шло бы как надо; а так всюду царили беспорядок и путаница. Кавалерийские лошади, каждая из которых стоила уйму денег, с каждым шагом проваливались в грязь по самое брюхо, пока не падали замертво от истощения; вся дорога в Балаклаву была завалена трупами лошадей, мулов и волов на разных стадиях разложения. А наши доблестные воины — герои Альмы, Балаклавы и двух битв под Инкерманом — сотнями гибли от голода.
Армию посадили на голодный паек — полфунта заплесневелых сухарей и солонины (свинины или говядины); кофе варили из зеленых необжаренных зерен. Хвороста для растопки не было — разве что корни, которые удавалось накопать. Солдаты приползали из окопов промокшие до костей и голодные как волки, а получали полфунта заплесневелых сухарей и немного солонины, жесткой как подошва. Сердце кровью обливалось при виде их мучений.
Лагерь весь увяз в непролазной грязи, в траншеях она местами доходила до колен; люди умирали прямо на посту от измождения и истощения, но не жаловались — ведь даже скажись они больными, лекарств все равно не было. И, несмотря на все эти лишения, мы умудрялись не давать роздыху русским! Тогда-то и был явлен печальный, но яркий пример британской стойкости. Но самой горькой пилюлей, которую нам довелось проглотить, было то, что пока десятки солдат погибали от голода и холода, деревянные бараки спокойно прибыли в Балаклаву и либо затерялись на складах, либо пошли на растопку проходимцам-зуавам. Шинели так и лежали в трюмах лихтеров; продукты, лекарства и все, что было прислано нам милосердными соотечественниками — консервы, молотый кофе, плотные теплые фланелевые рубахи, чулки, связанные заботливыми женщинами, фланелевое же белье и теплые куртки, водонепроницаемые плащи, гамаши, а также тонны табаку — все это гнило в бухте или было выброшено на берег. Львиная доля вещей доставалась тем немногим, кто располагался близ Балаклавы.
Гвардейцам жаловаться не приходилось, они как сыр в масле катались и если жили и не в роскоши, то, во всяком случае, не были загружены работой. В тех же горемычных дивизиях, которым приходилось день за днем отбивать атаки врага в окопах, едва ли нашелся бы хоть один здоровый офицер или солдат; все страдали от расстройства желудка или дизентерии, и, что самое страшное, лекарств по-прежнему не хватало. Наши полковые доктора чуть не на коленях молили начальство во имя всего святого выдать им необходимые медикаменты, но ответ был один: «Лекарств нет».
«А от ревматизма?»
«Тоже нет».
И, покуда тонны всевозможных лекарств пропадали без толку совсем рядом, в Балаклавской бухте, наши земляки умирали от их нехватки!
Впрочем, по совести говоря, причиной болезней частенько было запойное пьянство. Ежедневно нам выдавали по три-четыре чарки рому — опьянеть от столь малой дозы было невозможно, да, к тому же, выдавали ее в три-четыре захода, смешивая при этом с лимонным соком; так что сотни недовольных готовы были на все, чтобы раздобыть добавку. Получив желаемое, они тут же валились с ног, и, если безжизненное тело не попадалось на глаза кому-то из сослуживцев, неминуемо замерзали до смерти.
Целая армия куталась в тряпье, увязала в грязи и тряслась от холода в окопах нос к носу с врагом. Сотни несчастных падали замертво от голода, когда всего в восьми милях от них еды было в избытке! Там хватало и одежды, и лекарств — не хватало организации. Но, вопреки всему, солдаты сражались с отчаянной храбростью, стоило только противнику сунуться к нашим позициям.
В январе 1855 года, когда счет погибших пошел на тысячи, наконец-то была выдана теплая одежда; одеял же по-прежнему не хватало. И, когда завернутое в одеяло тело умершего в госпитале — наверняка любящего сына убитой горем матери — препровождали в последний путь, то в могилу он частенько отправлялся в первозданной наготе, укрытый лишь землею, а одеяло, выстиранное и вычищенное, прибиралось к рукам участниками печальной церемонии.
Как-то промозглым январским утром один из наших сержантов по какому-то недоразумению похоронил двоих бедолаг в одеялах. В лагере он столкнулся с полковником, который поинтересовался, чем тот занят. Сержант объяснил, что возвращается с кладбища, где только что предал земле двоих сослуживцев.
«А где же тогда одеяла, любезнейший? — рявкнул полковник. — Немедленно вернуться, достать их, выстирать и предъявить мне!»
Видит бог, храбрей и милосердней командира, чем наш, не было и нет; но приказ есть приказ.
Численность нескольких полков сократилась до роты, и их отправили в тыл; впрочем, причиной потерь был вовсе не противник. Гвардейцев прибыло на фронт две с половиной тысячи, не считая полутора тысяч подкрепления, а к концу 1854-го года среди них не набралось бы и девяти сотен годных в строй бойцов.
Мы получали подкрепления, но смерть косила их, едва они сходили на землю. Одна-единственная ночь в окопах — и они либо умирали в лагере, либо отправлялись домой или в госпитали в Скутари и на Мальту. Чуть не каждый день в Балаклаву отправлялись носилки с ранеными — их привязывали к спинам мулов, по одному с каждой стороны. То была жуткая процессия; многие умирали прежде, чем добирались до порта.
Смерть вольготно бродила по лагерю — тут и там встречались то тяжелая форма холеры, то дизентерия, то расстройство желудка, то катар и ревматизм, а то и цинга. Солдатам запретили снимать обувь, поскольку было почти невозможно снова натянуть ее на распухшие ноги; некоторым так и приходилось ковылять по снегу в два-три фута глубиной босиком. Кое-кому удавалось разжиться высокими сапогами, позаимствованными у убитых русских.
Некоторые наши критики (корреспонденты газет) приходили в отчаянье, увидав, что определить принадлежность солдата к тому или иному полку было невозможно: в ту тяжелую зиму во всей армии не сыскать было двух одинаково одетых людей. Кто обматывал ноги соломой, кто натягивал чулки поверх брюк, кто пускал на обмотки остатки походного ранца, кто мастерил гамаши из овечьих шкур или конской и воловьей кожи, — словом, спасались от холода кто во что горазд. Кой-кому удавалось завладеть тяжеленной русской офицерской шинелью. По сравнению с нарядами наших солдат пестрое одеяние Иосифа имело бы жалкий вид! Говорят, лоскутные вещи смотрятся по-домашнему; но мы рядились в кое-как скрепленные между собой лохмотья. На голову многие натягивали чехлы от котлов, которые отлично укрывали уши; прочие мастерили шапки из сложенных вчетверо старых одеял.
И все же, пока нам доставалось хоть немного еды, в лагере не слышно было ни слова упрека. Как бы тяжко нам ни приходилось, преданность наша была неколебима, и частенько мы распевали во всю глотку «Боже, храни королеву». Бороды и усы отрасли у многих фута на два и порой смерзались так, что нельзя было и рта раскрыть; приходилось размораживать эту растительность над огнем.
Странное это было сборище, но сломить его могла только смерть. Вид у нас, конечно, был не ахти, но в каждом взгляде сквозила решимость победить или умереть.
В январе 1855 года нам сообщили, что Ее Королевское Величество изволили учредить медаль за Крымскую кампанию с тремя планками — за Альму, Балаклаву и Инкерман соответственно. За «малый Инкерман» ничего не полагалось, и некоторые участники этой битвы — офицеры, сержанты и солдаты — были недовольны. Многие гадали, что же мы получим за взятие Севастополя.
«Звезду, ясное дело!»
«Скорей, пулю в голову!»
Так прошел январь. Никто и помыслить не мог, что впереди еще девять месяцев изнурительной борьбы и что много британской крови будет пролито, прежде чем Севастополь, наконец, падет.
Я часто задумывался о том, что мое ранение под Инкерманом есть промысел Божий; в некотором роде, оно спасло мне жизнь, избавив от мучений, которые довелось претерпеть нашим солдатам в ноябре-декабре 1854-го и январе-феврале 1855 годов.
В мое отсутствие никаких значительных сражений не происходило, разве что за «печки», как прозвали наши солдаты хорошо утепленные землянки противника, который страдал от холода не меньше нас.
В окопах под Севастополем
Наши тяжелые орудия продолжали обстрел. Вскоре я снова оказался в окопах и с трудом избежал не то что ранения, но самой настоящей смерти, и не от случайной пули, а от прицельного выстрела.
Проверяя караулы, я случайно свернул не туда в темноте и чуть не оказался во вражеском лагере. Меня запросто могли подстрелить, но как раз тогда (с прискорбием признаю) у нас участились случаи дезертирства, и русские, по-видимому, подумали, что я из перебежчиков. Они поняли свою ошибку лишь тогда, когда я сломя голову понесся в обратную сторону. Стоит ли говорить, что я летел без остановки до самого лагеря и обернулся лишь когда оказался среди своих!
Той ночью я впервые повстречал доблестного капитана Хедли Вайкерса. Мы долго разговаривали, сидя в окопе. Хоть я слыхал о нем и раньше, но до тех пор не был знаком с ним лично. Когда я рассказал ему, что чуть не попал в плен, он подумал было, что это моя первая встреча с врагом, и очень удивился, узнав, что я побывал и на Альме, и под Балаклавой, и в Инкермане (где и был ранен). Солдаты любили его за вежливость и доброту. Он был из тех хладнокровных, решительных людей, что неизменно завоевывают уважение всех без исключения окружающих и становятся признанными вожаками. Гордыни же, насколько я могу судить, в нем не было ни на йоту. Я рассказал ему о гибели своего товарища под Альмой.
«Что ж, сержант, — отвечал он, — все мы ходим под Богом; да и неизвестно еще, кому больше повезло».
И тут же перевел разговор на более приятные темы. Никогда прежде не встречал я такого человека. Солдаты были от него в восторге. Сержанты из его полка говорили, что прошлой ночью ему довелось сражаться врукопашную, и тем, кто изведал удар его клинка, не помогут уже никакие лекари.
Весь следующий день мы были вместе — 97-й полк находился справа от нас, их левое крыло соприкасалось с нашим правым. Вечером капитан пригласил меня к себе в палатку, дабы помолиться (так поступали при любой возможности немногие набожные люди в полку). Я, признаться, тогда себя таковым не считал, а потому не ответил ничего определенного. Всего лишь раз пришел я на молитву, прежде чем капитан был убит. Он был истый христианин, всецело преданный господу и Родине.
До того злополучного вечера 22 марта мы встречались с капитаном Вайкерсом еще раз — в непролазной окопной грязи. В лагере было много раненых, и оставшиеся в строю работали за двоих. Первая бригада Легкой дивизии была усилена 34-м полком, а вторая — 97-м; но те и сами были ополовинены болезнями и невзгодами.
22-го марта большая группа наших, под командованием капитана Брауна, заняла места в окопах. Бушевал настоящий ураган, с дождем и градом; кто угодно упал бы духом в такой обстановке. Мы стояли по щиколотку в грязи и воде, полумертвые от холода и вымокшие до нитки. Вдруг, в половину одиннадцатого вечера, враг напал на позиции наших союзников. Темень стояла, как в могиле, и на ярд вокруг не видно было ни зги. В передовых траншеях трудились большие силы Легкой дивизии.
Наш союз оказался крепким; притворившись французами (в темноте не так-то просто было убедиться в обратном), русские атаковали нас с фронта и с обоих флангов. Прежде чем мы успели разобраться, кто есть кто, они ворвались в наши ряды, и тогда пошли в ход штыки. В ту ночь мы поработали кулаками как никогда прежде! Дрались кто как мог: ногами и руками, штыком и прикладом; словом, русским доставалось по-всякому.
Атака следовала за атакой, офицеры кричали солдатам:
«Сюда, фузилеры!»
«Девяностый полк, вперед!»
«Бей их, девяносто седьмой!»
Мы сражались на ощупь, спотыкались о трупы друзей и врагов, подымались и снова шли в атаку. Офицеры дрались отчаянно, постоянно взывая: «Коли их, ребята, вперед!»
Враг имел огромное преимущество в силах — достаточно, чтобы съесть нас живьем — но мы вцепились в русских мертвой хваткой и заставили их отступить. В ту ночь мы потеряли обоих офицеров. Наш капитан был убит, а один из лейтенантов, мистер Генри, тяжело ранен. Он был образцовым британским солдатом, ростом шесть футов и два с половиной дюйма, и, прежде чем пасть, успел показать русским, из какого он теста. Капитан Вайкерс был смертельно ранен, когда подымал в атаку 97-й полк, крича на пределе сил: «Сюда, девяносто седьмой! Вперед, фузилеры!»
Узнав, что капитан Вайкерс убит, солдаты бросились в том направлении, где он должен был находиться, и в буквальном смысле слова смели русских с поля боя. 97-й полк обезумел от горя при мысли, что от рук этих негодяев может погибнуть столь достойный и добрый офицер.
Мы жестоко отомстили за гибель этого доброго христианина. Утром следующего дня мы увидали, что штыки у многих из нас погнулись от ударов, а вокруг Вайкерса громоздились горы убитых русских. Они сражались отчаянно, но безотказный британский штык был им не по зубам.
Не желая познакомиться с этим штыком поближе, противник оставил поле боя. То была одна из наиболее жестоких атак, которые предпринимали русские с начала осады, и потери были соответствующие. Основным оружием снова оказался штык — со дня гибели капитана Вайкерса он служил нам орудием возмездия.
Одного из русских застали за попыткой утащить одну из наших мортир. Он был громадного росту, но десять дюймов холодной стали от солдата по имени Пэт Мартин навсегда оборвали его земной путь. Другой, православный священник, попытался обстрелять из револьвера наш пороховой погреб, но, к счастью, не преуспел. Его тут же подняли на штыки; утром разглядели, что он был могучего сложения.
Бедного капитана Вайкерса перенесли в окоп и положили на носилки. Он казался веселым, говорил, что рана несерьезна, и рвался в бой. Это, разумеется, не точные его слова, а приблизительное их содержание. Его отправили в лагерь, и по дороге он скончался. Благородный и храбрый человек, он не ведал страха перед врагом и всем сердцем любил Господа. Ее Императорское Величество потеряла в тот день по вине шальной пули одного из славнейших сынов Британии; но самый вид того места, где лежал бедный Вайкерс, говорил о том, что он погиб не зря.
Соотношение сил в той стычке составляло примерно 1 500 англичан против 15 000 русских. Остаток ночи нас не тревожили, а наутро было объявлено кратковременное перемирие. Вылазка обошлась русским дорогой ценой, трупы их солдат громоздились горами. Думаю, в некотором роде это сражение было похуже Инкерманского. Мы дрались штыком и прикладом, а уроженцы Ланкастера временами еще и ногами. Слава Богу, я вышел из него почти невредимым. Я потерял кепи, одна пуля чиркнула по воротнику моего мундира, а вторая — по ноге.
Наутро нас сменили. Вечером бедный капитан Вайкерс был похоронен рядом с другими офицерами. 97-й полк тяжело переживал эту потерю: сильные, крепкие мужчины рыдали над его могилой, как дети, потерявшие любящего отца, и поклялись отомстить за него при первой возможности. Клятву эту сдержал не только 97-й полк — капитан Вайкерс был общим любимцем Легкой дивизии.
Как-то в марте нас отправили в Балаклаву за продуктами: сухарями и солониной. Нас сопровождал верхом молодой офицер, элегантный, ухоженный, совсем не похожий на тех несчастных, что выбивались из сил, увязая по щиколотку в грязи с тяжелым грузом за спиной. Отряд, как показалось нашему молодому и неопытному командиру, двигался недостаточно быстро; подозвав к себе автора этих строк, он скомандовал:
— Сержант, запишите имя вон того солдата и, как только доберемся до лагеря, арестуйте его.
Несчастный солдат, делавший все возможное, чтобы идти наравне с другими, одарил офицера взглядом столь презрительным, что я буду помнить его до конца своих дней. Швырнув в грязь мешок с сухарями, он воскликнул:
«Как же, солдат! Я давно уже не человек, а вьючное животное!» — и добавил по легкомыслию: «Дожили, нечего сказать!»
Беднягу тут же арестовали за неповиновение. Но, когда я объяснил ситуацию полковнику, тот взглянул на дело совсем по-другому: простил виновного и подарил ему пару теплых чулок и новые ботинки (от старых остался один верх); молодому же офицеру, дабы привить ему уважение к солдатам, назначил три дня тяжелых работ в Балаклаве, предписав добираться туда пешком, как все остальные.
В другой раз нас (человек сорок под моим началом) отправили в Балаклаву за одеялами. С трудом проковыляв девять миль по непролазной грязи, я предъявил официальное предписание заместителю помощника генерал-интенданта, который сказал, что на бумагах отсутствует подпись дивизионного генерал-квартирмейстера, и без этой подписи мне не выдадут ни одного одеяла. Я объяснил, что из-за нехватки одеял ежедневно погибают люди. Он велел мне молчать и в выражениях, далеких от цензурных, сообщил, что его это не волнует. Потом заорал как сумасшедший:
— Забирай свои документы, подпиши их как следует и получай свои одеяла!
Я сказал, что со мной сорок человек, и что если он выдаст мне одеяла, то со следующей партией ему передадут правильно оформленные документы. Но увы, в нем не осталось ни капли человечности. Меня вышвырнули как собаку.
Я передал своих людей другому нашему сержанту (который находился в Балаклаве в интересах полка) и, умаслив кого надо, раздобыл сильного мула. Затем, со скоростью, на которую только было способно бедное животное, помчался в лагерь и прибыл прямиком к полковничьей палатке. Полковник, храбрый как лев, но не утративший чувства сострадания, встретил меня вопросом: «Что случилось, Гоуинг?»
Я рассказал ему все как есть и показал документы. Он тут же велел денщику: «Брок, дай сержанту чего-нибудь поесть и выпить».
Сам же, вскочив на коня, куда-то умчался; не прошло и четверти часа, как он вернулся и, войдя в палатку, спросил:
— Что дальше, сержант?
— Пойду обратно в Балаклаву, сэр, и заберу одеяла, если вы подписали бумаги у генерал-квартирмейстера.
— Тогда за дело!
Не успел он договорить, как я уже был за пределами лагеря. Мул мой оказался не из слабых, я отдал поводья и пустил его вскачь. Воображаю, какой у меня был вид, когда я ворвался в логово молокососа-бюрократа и показал ему нужную подпись. Затем я забрал драгоценные одеяла и мы отправились назад.
Я заметил, что за время моего отсутствия кое-кто из солдат успел заложить за воротник. Молодой горячий уроженец Зеленого Острова признался, протягивая мне фляжку, что это лучшие работы, на которые его отправляли со дня отъезда из Ирландии. Оказалось, большинство моих людей собирались отогреваться не только одеялами; но, как бы то ни было, домой мы добрались без потерь.
Меньше чем через месяц я с удовольствием лицезрел доблестного заместителя помощника генерал-интенданта в окопах, по щиколотку в грязи, как все простые смертные. Оказалось, его отправили исполнять воинский долг. Я сразу же вспомнил, как он обошелся со мной и с моими людьми. Но вид его был столь жалок, и он так трясся от холода, что для поднятия духа я предложил ему кружку горячего кофе. Бедный малый узнал меня и извинился за свое поведение, причиной которого, как я понимаю, был недостаток опыта и житейской мудрости.
***
Почти каждый день русские устраивали вылазки. Не прекращая обстрела, мы постепенно подбирались к обреченному городу, продвигаясь помаленьку то там, то сям. Нам предстояло разрушить все укрепления противника, а это, скажу я вам, не детские шалости. Трудней всего было выбивать их стрелков из ложементов; все происходило под покровом ночи. Ложементы представляют собой углубления разного размера и профиля, в которых залегали самые отчаянные сорвиголовы: оттуда они отстреливали наших артиллеристов и обслугу тяжелых орудий (в основном матросов). Стоило кому-то высунуть голову из-за парапета, как в ней моментально проделывали дыру.
Выбивать стрелков из ложементов было, как я уже говорил, чертовски трудно. Делалось это, как правило, штыком. В такие вылазки назначались добровольцы из полков, находившихся на передовых позициях. На одни из этих «милых вечерних посиделок» вызвался и я — лучше бы я этого не делал! Но слово не воробей, пришлось идти — лучше смерть, чем позор.
Сотня-полторы наших солдат (а подчас и три, и четыре сотни) подбирались как можно ближе к ложементам, имея при себе минимум снаряжения. По сигналу офицера они выбирались из траншей и ползли в сторону врага. Не говоря ни слова и действуя строго по сигналу, они бросались в ложементы — и за время меньшее, чем понадобилось мне, чтобы написать эти строки, штык делал свое дело. Защитники города либо уничтожены, либо взяты в плен, ложементы заняты нашими стрелками или превращены в траншеи. И такого рода эпизоды, исполненные всей ярости штыкового боя, случались, насколько мне известно, чуть не каждую ночь.
Что касается лагеря, дела там обстояли получше. Благодаря помощи из дому нам хватало теперь еды, и болезни понемногу отступали. Мелкие неприятности, вроде вынужденного ношения тряпья и замазывания ремней глиной, чтобы они не бросались в глаза неприятелю, не в счет. Каждый день приходилось отбивать нападения русских, и, смею заверить, мы не посрамили доблести наших предков. Всякий раз русские убирались ни с чем, а мы постоянно выдумывали, чем бы приманить их в следующий раз.
Пасхальным утром 8-го апреля лагерь потряс гром второй бомбардировки. Французы открыли огонь из 350-ти тяжелых орудий, мы — из 220-ти пушек и мортир. Враг с воодушевлением отвечал на наши выстрелы из 600 тяжелых орудий и мортир, снятых с кораблей. Зрелище было величественное, но пугающее; земля под ногами содрогалась от ужасного огня. Я был в то время в лагере, но решил сходить на редут Виктория, чтобы посмотреть на обстрел. Русские часто давали залпы и по нам, и по французам.
Артиллерийская дуэль продолжалась несколько дней, но закончилась ничем, а русские укрепления казались теперь еще сильней, чем накануне — и это после стольких жертв и усилий! Как сказал однажды сэр Джордж Браун, чем дольше смотришь на Севастополь, тем страшней он кажется, и брать его нужно по старинке, штурмом, а там будь что будет: штык сделает то, чего не смогли ни ядра, ни картечь. Итак, мы принялись за работу, чтобы подобраться как можно ближе к желанной цели, поразить которую не смогли даже объединенные усилия союзной артиллерии; подобраться и пустить в ход штыки.
Чтобы помешать нам разрушить их работы, русские не скупились на неприятности. Остаток апреля и весь май мы провели в непрерывных стычках. Раз за разом приходилось выбивать из ложементов русских стрелков, и Легкая дивизия понесла еще одну тяжелую потерю — погиб полковник 77-го полка Игертон, с самого начала кампании являвший пример истинно британского мужества. Он погиб во время захвата злополучных ложементов, прозванных с тех пор Игертоновыми; вне сомнения, он был одним из самых достойных военных, каких мне приходилось видеть. Солдаты 77-го полка дрались как львы и даже с потерей полковника не падали духом.
В ту ночь враг попытался было отбить ложементы, но остался ни с чем. Русских встретили таким плотным огнем, что им пришлось залечь; тогда они решили броситься в штыки. 77-й полк поддерживали с тыла солдаты 33-го полка и по небольшому отряду от каждого из полков Легкой дивизии. Со стороны 97-го полка ясно доносилось:
— За капитана Вайкерса!
— Бей их!
— Вперед!
Драка была яростная и долгая, но ложементы остались в руках героев Альмы, Балаклавы и двух Инкерманов. Невозможно описать все тогдашние стычки — каждый дюйм земли на подступах к городу был обильно полит кровью.
В журнале «Панч» точно подметили, что крымская армия — это армия львов, которой командуют ослы. Больше половины офицеров понятия не имели о простейших маневрах — все обязанности были возложены на сержантов — но, видит бог, личной храбрости им было не занимать. Автор этих строк видел, как офицеры возглавляли самые безумные штыковые атаки и на политых кровью стенах Севастополя чувствовали себя так же свободно, как в бальном зале. А уж под Инкерманом наши офицеры показали русским, что сражаются не хуже, чем танцуют — там ведь не было никаких маневров, только жестокая резня и добрая английская драка.
Больше ничего примечательного не происходило, разве что постоянно прибывали подкрепления (особенно к французам), и вскоре у стен обреченного города собрались значительные силы. Люди рвались на штурм, чтобы победить или умереть. Но, прежде чем это стало возможным, пришлось закончить ряд работ.
Начиная с раннего утра 7-го июня французы ежедневно проходили через наш лагерь к своим траншеям. Императорская гвардия и зуавы были в прекрасном расположении духа, мы постоянно обменивались приветствиями. Когда в нашем расположении появился новый французский главнокомандующий, Пелисье, в сопровождении генерала Боске, люди чуть с ума не посходили от радости: генерал Боске был любимцем всей армии, а Пелисье славился своей решительностью. Мы тепло приветствовали обоих, бросая в воздух кепи. Отважный вояка Боске и его командующий, похоже, оценили прием, оказанный им Легкой дивизией. Когда крики поутихли, они остановились, и Боске сказал:
«Спасибо, солдаты!»
Затем поднял руку, успокаивая толпу, и продолжил:
«Вскоре мы пойдем на штурм, плечом к плечу, — и тогда, ребята, не давайте им спуску!»
Мы кричали ответное «ура» до хрипоты. Некоторые офицеры примчались посмотреть, что происходит, но французы уже ушли.
Вскоре настала наша очередь отправляться в окопы. Всякий знал — что-то должно случиться, но покуда все было очень тихо. Мы хорошо закрепились на старых, значительно усиленных рубежах. Вверх по Зеленому холму стройными колоннами двигались французы — едва одна колонна скрывалась из глаз, ее место тут же занимала другая. Мы любовались этим великолепным зрелищем и даже сумели разглядеть в толпе французскую маркитантку верхом на лошади. Мы приветствовали союзников радостными криками.
Днем бОльшая часть нашего полка, и я в том числе, оставила траншеи; с нами было несколько отчаянных офицеров, способных повести людей хоть в самое пекло. Вскоре выяснилось, что нам предстоит знатная работенка: захватить передовые русские укрепления. Нам, а также отрядам Легкой и Второй дивизий выпало атаковать каменоломни. Примерно в полшестого пополудни 7-й полк королевских фузилеров и 88-й полк рейнджеров из Коннахта обрушился на врага. Англия и Ирландия сражались плечом к плечу. Русские, должно быть, ужасно удивились, обнаружив у себя в тылу британские штыки. Бойня продолжалась около получаса и закончилась полной победой.
Захватив каменоломни, мы тут же взялись за лопаты, и закипела работа. Но враг не дремал: он был вооружен не хуже нашего и не думал убираться в город без прощального удара. То и дело сильные русские колонны пытались отбить захваченные каменоломни. Но бывалые фузилеры вместе с Коннахтскими рейнджерами и отрядами Второй и Легкой дивизий всякий раз отбрасывали их назад.
Борьба становилась все отчаянней. Обе стороны пустили в ход штыки, но, хоть на каждого нашего приходилось по три-четыре русских, и их офицеры делали все возможное, решительной атаки так и не получилось. Слава Богу, я уцелел и в этот раз — не знаю, правда, каким чудом.
У нас закончились патроны, и дело приняло крутой оборот. Мы взялись за камни, в точности как при Инкермане, и, едва враг оказывался в пределах досягаемости, бросались в штыки; и вновь оказалось, что русские трусят рукопашной.
Я не уверен, что кое-кто из 88-го полка не пускал в ход зубы — на войне, как и в любви, все средства хороши. И офицеры, и солдаты сражались отчаянно. Мы твердо решили дорого продать свои жизни; порой на нас обрушивался такой шквал картечи и ружейного огня, что уцелеть, казалось, было невозможно. Насколько я могу судить, всякий предпочел бы смерть отступлению, ведь нас возглавляли храбрейшие из храбрых, не знавшие, что такое позорное бегство. В 7-м полку это были офицеры Миллз, Тернер, Фитцкларенс — смельчаки каких поискать, настоящие командиры штурмовых отрядов; а также Джонс и Уоллер, то и дело подымавшие нас в атаку в ту кровавую ночь.
Временами все тонуло в хаосе, реве, пыли и дыму. Камни сыпались градом; ночка выдалась жаркая, но мы не собирались отступать. Наш громкий клич был лучшим свидетельством крепости нашего духа. Если кончались патроны, в дело шла сталь; наш командир Уолсли и другие офицеры являли чудеса храбрости, но почти все погибли или были тяжело ранены.
В ту ночь я стал свидетелем настоящего подвига: под яростным огнем противника один из солдат подносил нам боеприпасы и складывал их у наших ног, восклицая: «Держите, ребята, задайте им жару!»
Много позже я встречал его в Индии; грудь его украшал крест с надписью «Канонир Артур». Но он был не одинок: двое наших — рядовой Мэттью Хьюз и капрал Гамли — совершили похожий подвиг. Хьюз, попыхивая своей неизменной трубкой, знай покрикивал:
«Держитесь, парни!» И помогал молодому офицеру распределять пули поровну.
Кровавый бой продолжался всю ночь, но мы крепко вцепились в каменоломни и не собирались отдавать их назад.
Резня на Холме шла с переменным успехом. Пять раз французы подымались в атаку — пятая колонна, вся до последнего человека, со всеми орудиями и лафетами в буквальном смысле взлетела на воздух — и в конце концов под яростные крики доблестные сыны Франции, подавив сопротивление озверевших варваров, победоносно взошли на развалины укреплений. Зуавы преследовали врага до самого Малахова, где многие пали смертью храбрых; впрочем, в тот раз об атаке не могло быть и речи. Забот у нас хватало — нашей задачей было удержать захваченные позиции — но мы все же нашли время, чтобы прокричать союзникам троекратное ура, как они того заслуживали.
Все попытки русских отбить каменоломни закончились неудачей: четырнадцать раз они откатывались назад, неся тяжелые потери. Земляные работы продолжались всю ночь, и в итоге мы получили надежное укрытие.
Утром, по возвращении в лагерь, мы получили благодарность от лорда Раглана, пообещавшего донести о нашей доблести Ее Величеству Королеве. Товарищи приветствовали нас восторженными криками. Потери наши были велики — захват Холма, каменоломен и кольцевой траншеи стоил союзникам трех с половиной тысяч человек; но люди не падали духом, ведь враг потерял все внешние укрепления, и за каждый клочок земли шла ожесточенная драка. Каменоломни переименовали в Бойню — на этом участке мы каждый день, вплоть до 8-го сентября, несли тяжелые потери от перекрестного огня противника.
С 7-го по 17-е июня нам приходилось туго — все десять дней бой шел не переставая. Южную сторону города защищала огромная армия, и все же мы рвались на штурм. Шел девятый месяц осады, но город упорно сопротивлялся объединенным усилиям Франции, Англии, Турции и Сардинии, чье немногочисленное — всего 15 000 — войско хоть и не участвовало непосредственно в боевых действиях, но защищало наши и французские коммуникации.
Три грандиозных сражения отмечали наш путь — первое, при Альме, позволило нам подойти к Севастополю, два других — Балаклавское и Инкерманское — не дали русским разорвать кольцо осады, и теперь весь цивилизованный мир с нетерпением ожидал заключительного удара.

Севастополь: первая попытка штурма
В воскресенье, 17-го июня, ужасный взрыв ознаменовал начало третьей бомбардировки Севастополя. Стрельба не стихала с утра до поздней ночи: канониры едва успевали заряжать орудия. Земля под ногами содрогалась от грома канонады.
Мы шли на позиции с надеждой на то, что сегодня грянет заключительный штурм; мы думали, что дожили до финальной части грандиозной драмы. Бывалых фузилеров поставили на почетное место — во главу колонны. Хоть нам было не впервой прокладывать дорогу остальным, все, от полковника до рядового, пришли в хорошее расположение духа. В тот памятный день 18-го июня, в сороковую годовщину Ватерлоо, нам предстояло сражаться плечом к плечу с нашим давним врагом, закрывая таким образом все счета в той давней битве.
По сигналу французы бросились на Малахов со звонким кличем Vive l’Empereur! Во тьме — было около двух ночи — Малахов казался огромным вулканом, на склоны которого накатывал нескончаемый людской поток. По второму сигналу мы скорым шагом двинулись вперед; полковник шел во главе, с саблей в одной руке и с револьвером в другой. Но, едва выйдя на открытое место, мы оказались под огнем столь сокрушительным, что колонна наша истаяла на глазах.
И все же мы продвигались дальше, пригибаясь, будто от порывов шквального ветра. Полковник и его адъютант упали замертво; почти все офицеры были убиты или ранены. Но марш продолжался до тех пор, пока путь нам не преградило заграждение из рогатин, перед которым громоздились горы трупов. Русские находились всего в пятидесяти ярдах и встретили нас ураганом бомб, ядер, картечи и ружейного огня, на который мы не могли ответить ни единым залпом.
Мы не могли продолжать наступление, но отступать не желали — вместо этого мы попытались разрушить заграждение, но легче было бы достать с неба луну. По всей линии фронта протрубили отступление, но угрюмые солдаты будто не слышали приказа. Наш полк, как и все остальные, нес тяжелые потери. В конце концов, под градом картечи, косившей наши ряды, остатки атакующей колонны отступили в траншеи.
Враг взобрался на парапет Редана и давал оттуда залп за залпом. Русские подняли огромный черный флаг, дерзко приглашая нас к атаке. Это продолжалось недолго: в дело вступила наша артиллерия и в буквальном смысле слова смела их оттуда. Наша ближайшая траншея проходила примерно в восьмистах ярдах от Редана.
Повсюду слышались яростные крики: «Убийцы!», так как трусливый враг часами вел стрельбу по умирающим раненым, лежавшим на поле брани в лужах крови. Как сказал один из наших офицеров, «Так просто им это не пройдет — мы рассчитаемся сполна!» Нет прощенья тем, кто варварски убивает наших беспомощных земляков.
На левом фланге дела обстояли чуть получше — там сражались доблестные 18-й королевский ирландский и 9-й (Норфолкский) полки. Эти парни показали русским, что ожидает их в ближнем бою. Генерал-майор Эйри, обращаясь к солдатам по-ирландски, выразил надежду, что весть об их подвигах будет радостно встречена в каждой ирландской хижине. Солдаты этого полка сражались с такой яростью, что едва не прорвались в город, — но, поскольку другие атаки оказались не столь удачными, им пришлось отступить, понеся при этом большие потери, восполнить которые было весьма непросто. Отход королевского ирландского и 9-го полков прикрывали 28-й, 38-й и 44-й полки, но, поскольку в пылу атаки они продвинулись слишком далеко, обратный путь сквозь сомкнутые русские ряды оказался не из легких.
Союзники провели в бесконечных сражениях целых восемь месяцев, но из всей огромной армии только двум полкам удалось пробиться в Севастополь в тот ужасный день 18-го июня, и одним из них оказались «святоши», гордость Норфолка .
Призыв генерал-майора Эйри оказал чудесное воздействие на 18-й королевский ирландский полк, но не прошел даром и для 9-го Норфолкского. На кладбище шла отчаянная драка. Оба доблестных полка не сделали ни единого выстрела, но с громким кличем ринулись на противника в штыки. Не тратя пороху, они вышибли русских из траншей; слова генерала задели их за живое, и солдаты, казалось, состязались друг с другом в скорости движений и количестве подвигов.
Мы взяли несколько пленных. Огромный, истекающий кровью ирландский гренадер волок за ворот шинели не менее огромного русского. Повергнув противника, ирландцы вспоминали о милосердии. «Да ну их, ребята! — воскликнул один из них. — Мало вам русских на бастионах? Вперед, во славу Ирландии!»
Все без исключения полки ходили в штыковую, но с неравным успехом: большинство атак было встречено ураганным огнем прежде, чем солдаты успевали сойтись с противником.
На подступах к Малахову громоздились горы убитых французов, а земля близ нашей передовой траншеи была обильно полита британской кровью. Здесь пали замертво тысячи героев — тех, что штурмовали склоны Альмы, что отбили русскую атаку на высотах Инкермана, что сражались в траншеях вместе с капитаном Вайкерсом и днем и ночью отражали отчаянные вылазки противника. Повсюду лежали тела убитых матросов — эти храбрые добровольцы вызвались тащить для нас тяжелые штурмовые лестницы. Воздадим же им по заслугам, ведь они с честью прошли все испытания и предпочли смерть позорному бегству. Слава храбрейшим из храбрых!
Не потери заставили отступить атакующую колонну, но ядра, пули, картечь и залпы тяжелых корабельных орудий. Враг, казалось, получал удовольствие, расстреливая несчастных беспомощных раненых, пытавшихся уползти от безжалостного перекрестного огня.
Долгие несколько часов после окончания штурма русские не отвечали на сигнал к перемирию; черный флаг дерзко реял над их укреплениями, покуда сотни, да что там, тысячи искалеченных солдат лежали под палящим солнцем, а ведь крымское лето мало в чем уступает индийскому. Эти несчастные лежали в лужах собственной крови под убийственным огнем противника, потешавшегося над их увечьями, — вот с какими извергами нам приходилось воевать!
Наконец, над Реданом, Малаховым курганом и другими укреплениями взвился белый флаг. Вдоль всей линии укреплений русские выставили усиленный караул — явно из тщательно отобранных, свежих, умытых и даже чисто выбритых людей.
Нам позволили унести тела однополчан, погибших у заграждения из рогатин — русские свалили их в одну кучу, что было оскорбительно для британца. Вообще, держались они вызывающе и, если бы не строгость наших офицеров, дело кончилось бы дракой — многие солдаты готовы были сплеча рубить ненавистного врага, а русские, к тому же, были безоружны, не считая караульных, что стояли вдоль наших траншей. За внешним спокойствием и угрюмостью британских солдат скрывалась жажда мести.
Как только с поля убрали всех убитых и раненых, короткое перемирие кончилось, белые флаги поползли вниз, но, не успели они скрыться из виду, как послышался первый залп тяжелых орудий. Наши артиллеристы и моряки-комендоры стреляли так часто, как только могли, и вскоре на хмуром Редане, Малахове и других укреплениях стало по-настоящему жарко; наши огромные 13-дюймовые снаряды взметали на воздух вражеские пушки, лафеты и все, что находилось поблизости, и вскоре русские убедились, что игра еще не окончена.
Следует признать, что нам задали хорошую трепку; впрочем, наши солдаты были не из тех, кто готов был смириться с таким положением вещей. Офицеры и рядовые снова рвались на штурм, чтобы смертью искупить позор поражения, но приходилось подчиняться приказам.
Да, хоть в это трудно было поверить, всем нам — и англичанам, и французам — хорошенько всыпали. По возвращении в лагерь солдаты были угрюмы как никогда и в ответ на просьбы и расспросы только злобно огрызались.
Казалось чудом, что в штурмовой колонне кто-то умудрился уцелеть. Моя одежда была порвана в клочья — в брюках, шинели и кепи зияло не меньше девяти дыр от пуль — но, слава Богу, ни одна из них меня не задела. Из нашей роты, состоявшей на момент атаки из капитана, двух лейтенантов, четырех сержантов, двух барабанщиков и девяноста рядовых, уцелело, помимо меня, только тринадцать человек; в третьей роте в живых осталось девять из девяноста шести человек. Из всех предметов, что были при мне перед атакой, сохранилась только Библия.
Мы горели решимостью снова пойти на штурм, но пришлось проглотить обиду и ждать следующего раза. С кем бы я ни заговорил о той кровавой вылазке, все с ума сходили от бешенства, обвиняя в неудаче всех кого можно. По правде говоря, виноватыми были вовсе не офицеры, возглавлявшие атаку, и не солдаты, составлявшие злосчастную колонну; всему виной, как ни горько это признать, перебежчики. Эти люди — или, скорей, нелюди — справедливо наказанные за проступки, в ночь перед сражением переметнулись на сторону русских, чтобы сообщить им точный час атаки. Я знавал одного из этих негодяев, но из уважения к чести полка, в котором он служил, не называю его имени. Впрочем, счастлив сообщить, что впоследствии он получил по заслугам — был приговорен к пожизненному изгнанию, хоть это, пожалуй, слишком мягкая кара для столь отъявленного мерзавца, ставшего причиной гибели многих тысяч доблестных солдат.
Если бы нам удалось прорваться сквозь заграждение из рогатин, не только 9-й и 18-й полки ворвались бы в то утро в Севастополь — ведь среди фузилеров немало бывалых воинов. Не верю, что кто-то из нас рассчитывал на подкрепление. Задачей героической колонны было, как обычно, победить или погибнуть; но факт остается фактом — горстка людей была брошена умирать под яростным огнем без какой-либо помощи. Мы недооценили врага; наши командиры забыли, что, покуда нас разделяет ров, русских нельзя достать штыком, и выгнали солдат из надежных укрытий под убийственный огонь.
Лагерь наш являл собой печальное зрелище. Израненные, грязные, запорошенные порохом и пылью офицеры, сержанты и солдаты кто ползком, кто с помощью товарища добирались домой.
То тут, то там объявлялись «воскресшие из мертвых» — те, кого считали убитым или пропавшим без вести. В пылу атаки они прорвались так далеко, что смогли вернуться к своим только после объявления перемирия. До той поры они прятались кто в ложементах, кто в воронках от взрывов; попытка прорваться в одиночку к нашим траншеям была бы сущим безумием, поскольку местность хорошо простреливалась врагом. Мы были только рады снова принять их в свои ряды.
Бедные фузилеры понесли тяжелые потери; мы дорого заплатили за почетное место во главе колонны. Но, хоть наш храбрый полковник и его адъютант погибли, и большинство офицеров выбыли из строя, легендарное британское мужество, с которым мы идем в огонь и в воду, еще сохранялось в наших сердцах. Повсюду слышалось:
«Ничего, мы с ними еще поквитаемся!»
Со всех сторон сыпались вопросы:
«Живы ли такой-то и такой-то?»
«Такого-то не видали?»
«Сержант NN вернулся?»
Люди бродили по лагерю в поисках друзей, и, увидав, что я пишу письмо домой, тут же просили: «Сержант, черкните строчку и моим!». Я написал не меньше двадцати коротких писем для своих солдат, среди которых было несколько легко раненых; впрочем, они старались скрыть шрамы и синяки, надеясь, что следующий штурм не за горами.
Наши союзники-французы были ужасно расстроены и подавлены. Они совершенно не умеют проигрывать; едва увидав возможность победы, они не считаются с потерями. Что же до нас, то каждый в полку потерял друга — лучшего друга всех солдат, нашего полковника Йе. Он был храбр как лев; все знали его клич — «Вперед, за мной!». Всего за полчаса до смерти он молился, зная, что возглавит атаку, которую многим не суждено пережить. Но этот доблестный солдат готов был спокойно встретить смерть. Помню, как он обходил траншеи, повторяя каждому встречному: «Когда будем наступать, шевелите ногами. Помните, ни единого выстрела — только в штыки».
Когда был отдан приказ к наступлению и мы рванулись из траншеи, полковник воскликнул: «За мной, фузилеры, покажите, что вы достойны своего звания!» Мы сражались рядом. Он приказал нескольким сержантам держаться поблизости и во время броска по равнине то и дело взывал: «За мной, фузилеры! Вперед!»
Как раз перед смертью он остановился, чтобы осмотреться. Бедные наши солдаты к тому времени уже падали замертво; русские батареи казались вулканами, извергающими снопы огня. Зрелище было поистине ужасное, и, хоть длилось оно не больше получаса, потери наши (убитыми, ранеными, пропавшими без вести) составили 7988 французов и британцев. Люди сотнями гибли под огнем, но не падали духом. Мы знали, что настанет судный день, когда русским воздастся сполна:
«Это еще цветочки — скоро мы с ними поквитаемся!»
«Выбраться бы только с этой проклятой равнины, — сказал какой-то ветеран, — тогда бы мы им показали!»
Увы, шансов на прорыв не было — распробовав британский штык, русские были сыты им по горло; приходилось буквально выкуривать их из крепости — одной из сильнейших в мире.
Час расплаты не заставил себя ждать, а месть врагу на поле брани сладка вдвойне. К нам как раз прибыло пополнение — не зеленые рекруты, но волонтеры из разных подразделений, оставшихся на родине. Эти смелые, способные солдаты быстро восполнили наши потери или, во всяком случае, стремились к этому. Всех их тут же определили на службу.
Наше командование каким-то образом установило, что двадцать шестого июня русские атакуют нас превосходящими силами; они намеревались захватить все наши орудия, траншеи и укрепления, а самих нас заставить сдаться или же сбросить в море. Легко сказать, да трудно сделать! Но на всякий случай мы все же взяли несколько уроков плаванья с полной выкладкой. Хоть накануне нам и задали нам добрую трепку, мы не собирались сдаваться просто так.
Сэр Джордж Браун предложил свою шпагу для защиты передней траншеи. С тыла его дивизию должны были прикрывать десять полков. Этот бывалый солдат умел для каждой бригады найти те несколько слов, которые как нельзя лучше подходили к ситуации. Как только мы построились, доблестный генерал оказался среди нас. Он не ходил вокруг да около, но сразу перешел к делу:
«Вон те парни, — кивок в сторону города, — нынче ночью собираются захватить наши траншеи и пушки. Я вызвался защищать переднюю траншею; кто со мной?»
Подтверждая слово делом, он вынул шпагу из ножен и помахал ею над головой. Ответом ему был дружный клич храбрецов — в точности такой же, как тот, что несколько часов спустя нагнал страху на зазнавшихся русских — и мы тут же отправились на свое почетное место.
Едва мы начали движение, другой звонкий клич сообщил нам, что мы не одни. К нам присоединилась Первая бригада Легкой дивизии, состоявшая из 1-го и 7-го полков Королевских фузилеров, 23-го полка королевских уэльских фузилеров, 33-го полка Герцога Кембриджского, 34-го полка и 2-го батальона ружейной бригады. Вторая бригада, защищавшая наш тыл, состояла из 19-го, 90-го, 77-го, 88-го и 97-го полков. Ее, в свою очередь, прикрывала вся Вторая дивизия и часть гвардейцев и шотландцев.
Итак, мы заняли позицию в передней траншее, и, едва стемнело, с пикетов одна за другой понеслись вести о приближении врага. Ползком, по-пластунски, добирались часовые до своих постов, где залегали, приникнув к земле; едва завидев врага, они тут же возвращались к своим и подымали тревогу, так что хоть вокруг и было темно, как в могиле, мы находились в полной боевой готовности. Пусть только попробуют к нам сунуться, если, конечно, смелости хватит!
Ждали мы недолго — русские приняли вызов. Они открыли убийственный огонь по нашим передовым траншеям, как французским, так и английским, и мы понесли тяжелые потери из-за большой скученности войск.
Где-то в пол-одиннадцатого ночи разведчики обнаружили приближение значительных сил врага. Мы подпустили их поближе. Несколько зажигательных бомб, выпущенных нашими артиллеристами, сразу осветили все вокруг как днем. Мы же в это время залегли в траншеи, чтобы не подставиться под огонь собственных орудий. Очевидно, для пущей храбрости русские наступали плотными колоннами, и град наших ядер, бомб, ракет и картечи так и косил их ряды.
За все это время мы не сделали ни единого выстрела. По сигналу орудия замолчали, но мортиры все еще продолжали обстрел. Строй наш был глубиной в шесть человек. Первые две шеренги дали по русским убийственный горизонтальный залп и тут же отошли, уступая место следующим. Русские были в пятидесяти шагах от нас, первые ряды их колонны полегли как трава под косой, и, прежде чем их командиры сообразили, в чем дело, грянул еще один залп, и еще, и еще; но задние ряды русских теснили передние, так что пришлось дать парочку дополнительных залпов, прежде чем они остановились.
Наш убийственный огонь поверг русских в панику — они не знали, куда бежать. Мы дали еще несколько залпов по оцепеневшим вражеским рядам — наши выстрелы буквально разнесли их в клочья. Но самым неприятным сюрпризом оказался для них громкий клич ‘Faugh-a-Ballagh’, раздавшийся на левом фланге (тому причиной доблестный 88-й полк), после чего мы вылетели из траншеи и бросились на них в штыки. Враг открыл огонь из тяжелых орудий, поливая огнем и своих, и чужих, так что мы, конечно, понесли потери, которых можно было бы избежать, останься мы в обороне. Но зато мы гнали русских до самого Редана и только потом вернулись на позицию.
Утром объявили перемирие, и мы смогли вдосталь полюбоваться результатами наших ночных трудов. То было ужасное зрелище — сотни тел было разорвано в клочья ядрами и бомбами. Я многое повидал и на Альме, и под Инкерманом — по сути, я был свидетелем всех значительных сражений с самого начала кампании, — но ничто не могло сравниться с тем, что предстало нашему взору тем памятным утром. Русские падали как стояли, целыми колоннами, а местами валились друг на друга, застывая во всех возможных позах, со следами кровавой работы пуль Минье.
Несмотря на убийственный огонь, враг сумел-таки прорваться в траншею справа от нас, где находились ружейники, гвардейцы и шотландцы; но здесь его встретили штыками, и никому из атакующих не суждено было вернуться на Святую Русь. Местами траншея была доверху завалена трупами. Наутро кое-кто шутил, что, дескать, гвардейцы и шотландцы оставили докторов без работы, на что «неженки»-гвардейцы отвечали, что привыкли доводить дело до конца — их, мол, обучили этому в первую голову. Можно как угодно называть наших гвардейцев, но все убедились, что они могут драться как черти, особенно в ближнем бою.
Так был положен конец русской похвальбе. Двухчасового перемирия не хватило для того, чтобы убрать всех убитых и раненых, и его пришлось продлить. Мы поступали с русскими точно так же, как они с нами восемнадцатого числа. Вдоль всей траншеи, в шестидесяти ярдах от края, стояла цепочка часовых, и все тела, попавшие в эту зону, выносились за ее пределы и складывались в кучу. Русские солдаты были угрюмы, а офицеры саркастически спрашивали, когда же мы, наконец, возьмем Севастополь. Кто-то из наших отвечал, что в такое же прекрасное утро, как сегодня, мы внезапно поднимем их с постелей. Наши, в свою очередь, справлялись, когда же русские думают сбросить нас в море. Большинство русских офицеров знало французский; по-английски говорили немногие. Недавняя взбучка порядком посбивала с них спесь; но, едва был спущен белый флаг, война началась с новой силой.
Лагерь под Севастополем, 28 июня 1855 г.
Дорогие родные,
Спешу сообщить, что мы рассчитались с русскими за взбучку 18-го числа, о которой я писал вам в прошлом письме. Недавно мы снова сошлись в битве и доказали, что деремся не хуже.
26-го июня, примерно в одиннадцать ночи, они предприняли атаку по всей линии фронта — и французского, и английского. Мы были наготове (в точности как они 18-го числа) и отплатили им той же монетой. Все дело заняло без четверти час и стоило русским четырех тысяч убитых и раненых. Они похвалялись, что сбросят нас в море; лично мне это было совсем не по душе, я ведь не умею плавать. Никогда прежде наши солдаты не сражались так яростно. Атакующие русские были встречены серией ружейных залпов, после чего, под звонкое «ура» во славу доброй Англии, мы угостили их оружием, которого они так боятся — штыком. Пусть знают, что британский лев снова на тропе войны и порядком разъярен.
Союзники, должно быть, тоже рассчитались с долгами — сражались они на совесть, а их громкие крики то и дело безошибочно возвещали о победе. Мы-то молчим, как ягнята, до тех пор, пока в дело не вступает штык — вот тогда-то и раздается троекратное британское «ура». Благодарение богу, я отделался очень дешево — царапиной на лбу. Потери наши невелики, поскольку мы находились в укрытии.
Мы понемногу подбираемся к городу, и, чем ближе подходим, тем яростней становится борьба. Еды и питья теперь вдосталь; в лагере кипит жизнь, а служить стало чуть не вполовину легче. Незримый враг — холера — преследует нас по-прежнему, но даже на этом фоне войска пребывают в прекрасном расположении духа. Люди с нетерпением ожидают штурма — бомбардировки, похоже, не дают желаемого результата; город нужно брать штыком, и день, в который это произойдет, будет не из легких.
И мы, и французы каждый день получаем подкрепления. Несмотря на тяжелые потери, армия по-прежнему сильна и готова по первому приказу командиров водрузить славное английское знамя на гордых стенах сильнейшей в мире крепости. Не проходит ни дня, чтобы нам не привезли новые пушки и мортиры, но когда состоится следующая бомбардировка, я не знаю.
Буду писать так часто, как только смогу. Бога ради, простите мою краткость. Верьте, под красным солдатским мундиром бьется любящее сердце. На этом прощаюсь,
С любовью ко всем домашним и в особенности к милой моей матушке,
Т.Гоуинг, сержант Королевских фузилеров.
Больше писать было не о чем — мы по-прежнему рыли траншеи, а, поскольку людей было более чем достаточно, работа оказалась не в тягость. Враг использовал малейшую возможность, чтобы досадить нам, а, поскольку с каждым днем мы все ближе подбирались к городу, росло и число потерь среди солдат и офицеров.
Но вот случилось страшное: скончался наш доблестный главнокомандующий! Утром 29-го июня 1854 г. весь лагерь был потрясен скорбным известием о кончине нашего горячо любимого командира, лорда Раглана. Люди, успевшие привыкнуть к смерти, смотрели друг на друга так, будто потеряли самого близкого родственника. До тех пор, пока он был среди нас, мы и подумать не могли, до чего он был нам дорог. Армия лишилась истинного друга — друга, прежде всего, простых солдат. Страна, а вместе с нею и королева потеряли честного, преданного и верного слугу. Безграничная храбрость его уступала, пожалуй, только его же подлинно христианскому милосердию. Он был истинный джентльмен и солдат не из последних, свидетельством чему — многочисленные сражения в Испании, Португалии, Франции и Нидерландах. Он служил своей стране верой и правдой почти полстолетья и сложил голову на боевом посту, отдавая последний долг горячо любимому флагу.
Кончину его оплакивали все, невзирая на чины и звания. Громадная ответственность за эту ни с чем не сравнимую осаду в сочетании с горечью поражения 18-го июня разбили доблестное сердце. Но умер он, как и жил — подлинно солдатской смертью, не запятнав чести своего великого наставника, герцога Веллингтона. Мы скорбели по командиру, которому были обязаны столькими победами.
Перенос останков горько оплакиваемого нами главнокомандующего, фельдмаршала лорда Раглана, в Казачью бухту, был поистине впечатляющим зрелищем. 3-го июня, примерно в три часа пополудни, траурная процессия тронулась в путь. Вся дорога от дома, в котором его светлость провел свои последние дни, была расцвечена разноцветными мундирами. На часах у дома главнокомандующего стояла рота гвардейцев-гренадеров и французской Императорской гвардии; наши гвардейцы, зуавы, полевые батареи и батареи конной артиллерии, а также полки с передовой выстроились по ходу следования колонны; артиллерия встречала процессию траурным салютом.
Тело сопровождали четыре эскадрона улан 12-го полка, большой отряд французских кирасир, пьемонтская кавалерия, французская и английская конная артиллерия и африканские егеря. Гроб фельдмаршала был покрыт черной тканью и британским флагом и помещен на лафет одного из наших конных орудий. По обе стороны от гроба ехали генерал Пелисье, главнокомандующий французской армией; Омар-паша, возглавлявший турецкие войска; генерал Мармора, командир сардинцев и наш новый главнокомандующий, генерал Симпсон. За ними следовал высший командный состав британской, французской, сардинской и турецкой армий. Объединенные оркестры разных полков были построены на равном расстоянии друг от друга по всей длине дороги и исполняли похоронный марш. Каждый полк союзной армии был представлен офицерами, сержантами и рядовыми. Мы не желали предавать тело фельдмаршала чужой, враждебной земле; его останки со всеми возможными почестями были препоручены флоту, который — попеременно под английским, французским, турецким и сардинским флагами — должен был доставить их к родным берегам.
Потеря лорда Раглана, да еще в такой критический момент, не могла остаться незамеченной; имя его и память — вот все, что осталось нам в наследство пред лицом суровых испытаний, которые нам еще предстояло пережить. Город отчаянно защищался, а многочисленные вражеские батареи по-прежнему поливали нас огнем. Но мы знали, что Севастополь падет непременно, иначе что же подумают о нас соотечественники? Неужели сочтут недостойными славы великих предков?
Июль 1855 года прошел на удивление тихо, но самый воздух звенел от напряжения; вместо спокойного отдыха в лагере нас то и дело ставили в строй и под барабанную дробь заставляли маршировать на один из участков фронта, где мы составляли винтовки в козлы и залегали в траншеях. Случись тогда второй Инкерман, наши генералы встретили бы его во всеоружии.
Русские понимали, что через месяц-другой город падет. Французы заняли превосходную позицию на Зеленом холме и ежедневно укрепляли ее, зарываясь в землю и подбираясь все ближе к Малахову; мы также постепенно, шаг за шагом, продвигались вперед. Чем ближе становился город, тем дороже обходилась нам каждая пядь земли. Стычки становились все кровавей, потери среди солдат и офицеров росли с каждым днем. Русские стрелки постоянно были при деле.
Враг собирался предпринять еще одну масштабную попытку спасения города, но мы не имели ни малейшего представления о том, когда грянет эта буря, а потому держали ухо востро. На батареи ежедневно доставлялись новые пушки и мортиры; вся южная сторона города была теперь охвачена плотным железным кольцом.
Утром 16-го числа нас разбудила оглушительная пальба в тылу. Враг атаковал наши позиции в долине реки Черная, справа от Инкермана, но союзники были наготове и отбросили русских по всей линии наступления. Нас и Вторую дивизию тут же подняли по тревоге, но мы остались в лагере.
Перестрелка становилась все жарче; значительные силы противника под командой князя Горчакова пытались в очередной раз вырвать у нас победу. В составе атакующего отряда было от 60 до 70 тысяч войск всех родов, а также 160 орудий. Между французами и сардинцами с одной стороны и русскими с другой завязалась ожесточенная схватка, но сардинцы сражались очень мужественно, а зуавы, как всегда, только радовались опасности.
Бой длился весь день, часов до пяти пополудни, но как сказал мне очевидец-офицер, уже с девяти утра было ясно, что у русских нет ни малейшего шанса — поражение их было неизбежно и сокрушительно. Кавалерия под командой генерала Скарлетта находилась в полной боевой готовности, но так и не получила приказа к атаке; то же самое случилось и с нами.
Я смог посмотреть на поле брани только вечером и убедился, что борьба была не из легких. Русские сделали все возможное, чтобы остановить нас на нынешних рубежах, и не жалели ни ядер, ни картечи; и теперь нам только и оставалось, что заняться несчастными ранеными, как своими, так и русскими. Зрелище усеянного телами поля было поистине ужасно — упаси меня боже снова увидать подобное! То тут, то там горами громоздилась страшная жатва войны; а то, что творилось у Трактирного моста, я не забуду до конца своих дней. Арки его были забиты телами убитых русских, так что река в этом месте вышла из берегов и обтекала мост с двух сторон.
Русские, как всегда, поступали по-варварски. Они потерпели сокрушительное поражение и вынуждены были отступить. Отряд французов и сардинцев отправился собирать раненых; русские прекрасно видели, чем они занимаются, но открыли по ним огонь из тяжелых орудий. Я нашел на поле брани нескольких раненых зуавов и сделал для них все, что смог.
Нам приказали не двигаться дальше, поскольку русские могли открыть по нам огонь с позиций на холме. Никто и слова сказать не успел, как прямо среди нас с оглушительным грохотом разорвался снаряд, но, к счастью, никто из наших не пострадал, а вот нескольких русских раненых разнесло в клочья. Нет такой кары, какой не заслужили бы эти бесчувственные мерзавцы.
Мы провели на поле брани около двух часов, оказывая помощь несчастным раненым, а затем вернулись в лагерь. Я прихватил пару русских медалей, которые нашел среди трупов. Потери русских приближались к десяти тысячам. Так окончилась кровавая битва на Черной речке. Впрочем, мы почти не принимали в ней участия, за исключением артиллеристов; а кавалерия, хоть и была готова к атаке, тем не менее, осталась на месте.
В лагере ходили слухи, что русские захотят отыграться под Инкерманом, но они так и не осмелились — им и без того пришлось несладко. Город был обречен; к нему было приковано внимание всего мира.
Один из солдат моей роты постоянно попадал во всевозможные неприятности. С начала кампании он проявил себя с самой лучшей стороны, и где-то за месяц до падения Севастополя я дал ему денег для покупки мыла и еще пару шиллингов в долг, после чего он как сквозь землю провалился. Утром оказалось, что он взят под стражу.
Мы знали, что причиной его отсутствия наверняка было пьянство, но, поскольку Пэт (так его звали) слыл всеобщим любимцем, горячо сочувствовали бедолаге. Мы надеялись, что природная хитрость не подведет его и в этот раз; он и сам сказал солдату, принесшему ему завтрак, что снова выйдет сухим из воды. Вскоре он предстал пред судом по обвинению в самовольной отлучке из лагеря с 10 часов утра 15 августа до пяти часов утра 6-го.
«Итак, что ты можешь сказать в свое оправдание?» — обратился к нему председатель.
Пройдоха Пэт скорчил скорбную мину и признался:
«Вы же знаете, ваша честь, как все солдаты нашего полка любили дорогого нашего полковника Йе, что сгинул восемнадцатого июня. И вот, ваша честь, — ей-богу, не вру! — я пошел на могилу доблестного джентльмена и рыдал над нею так горько, что сердце мое, казалось, вот-вот разобьется на части; он ведь был настоящий солдат, ваша честь, солдат от бога! Я оплакивал его, пока не уснул прямо на могиле, а утром проснулся и явился в лагерь, где меня и заметили часовые».
«Ты не лжешь? — подозрительно спросил председатель. — Сам знаешь, что в следующий раз тебя отдадут под трибунал».
Воздев к небу обе руки, Пэт воскликнул:
«Клянусь, ваша честь, все, что я сказал — правда до последнего слова!»
Несколько молодых офицеров встало на его защиту: они вспомнили, что и в самом деле часто встречали солдат на могиле полковника; так Пэт избежал наказания.
Вечером 30-го августа, в составе достаточно сильного отряда (около двухсот рядовых и соответствующее количество унтер-офицеров), я отправился в траншеи. Нами командовал капитан сэр В.В.Тернер, получивший вскоре патент на чин майора без изменения оклада; заместителем его был капитан лорд Ричард Браун. За такими блестящими и надежными офицерами люди готовы были пойти в огонь и в воду. Да и солдаты подобрались что надо — много было ветеранов, закаленных во всех сражениях, что случились после Альмы, а попадались и такие, что понюхали пороху даже в Индии, причем в таких опасных местах как Фирузшах, Мудки, Собраон и Гужрат.
Эти люди знали о воинском долге не понаслышке: не раз свистели над их головами пули, а определять, куда упадет вражеское ядро, они научились на слух. С одним таким солдатом куда спокойней, чем с целой толпой новобранцев. Это они отстаивали честь нашего маленького острова на стольких полях сражений.
Итак, покуривая трубки, мы двинулись вперед так беспечно, как если бы направлялись на пикник. Волновал нас разве что вопрос «Где же наша порция грога?». Атаковать русских предполагалось перед рассветом. Нашей задачей (при помощи отрядов 19-го, 23-го, 33-го, 34-го, 88-го и 97-го полков) было удержать четвертую параллель. Перед нами была еще одна траншея, заполненная солдатами разных полков.
Жестокий обстрел, продолжавшийся всю ночь, поутих часам к двум утра, когда внезапно прозвучала команда «В ружье!». Враг превосходящими силами атаковал нашу переднюю траншею и штыками выгнал из нее наших солдат.
Следует сказать, что по большей части траншею эту охраняли рекруты, не умевшие умирать, зато умевшие бегать. Негоже препоручать честь нашего флага желторотым мальчишкам, не разбавив их предварительно испытанными ветеранами.
Едва перепуганные рекруты достигли нашей траншеи, фронт расчистился, и солдаты 19-го, 88-го и 97-го полков с грозным кличем ‘Faugh a Ballagh!’ бросились на русских. Мы не сделали ни единого выстрела; в дело пошел штык. Русские сражались отчаянно, но в конце концов, под дружное ура во славу старой доброй Англии и еще одно, во славу Ирландии, мы вымели их из траншеи, да так, что все пространство между четвертой и пятой параллелями оказалось завалено убитыми и ранеными.
Пять долгих месяцев — по здешним меркам, целая вечность — прошло со дня смерти капитана Вайкерса, но солдаты 97-го полка не забыли этого христианнейшего из героев; то и дело сквозь грохот тяжелых орудий доносился их клич: «За Вайкерса, парни!», на что наши откликались: «Отомстим за полковника Йе!»
Горстка британцев, нанеся русским тяжелый ущерб, гнала их до самого города. В сравнении с вражескими наши потери казались сущим пустяком. Удирали русские намного быстрей, чем наступали, и пыл их малость поугас. Не успели они добежать до укреплений, как их орудия открыли убийственный картечный огонь, частично накрывший их собственных солдат. Мы, конечно, не собирались дожидаться, пока нас расстреляют, и, будучи не в состоянии атаковать русские пушки, повернули назад в укрытие.
С рассветом оказалось, что в общей массе тел, густо укрывших поле боя, число наших павших было ничтожно, зато большинство русских было заколото штыком в спину. Было объявлено перемирие, убитых похоронили, после чего русские возобновили обстрел.
Матросы, составлявшие обслугу наших тяжелых орудий, сполна поквитались с врагами за наши потери: грохот выстрелов раздавался чуть не каждый день. Мы знали, что город долго не продержится; когда стороны обменивались выстрелами, стараясь причинить противнику как можно больше вреда, казалось, что вокруг разверзся настоящий ад.
Все вокруг говорило о том, что развязка уже близка. Наши укрепления обрели невиданную мощь, а к югу от обреченного города со дня последней бомбардировки выросли новые батареи, вооруженные как пушками, так и мортирами самого крупного калибра. Было совершенно очевидно, что одно из самых кровопролитных сражений в истории не за горами.
Мы тузили друг дружку без малого двенадцать месяцев, и все же было ясно, что многие из наших однополчан, как бы нам того не хотелось, не доживут до первой годовщины Альминского сражения. Глядя на масштабные приготовления, свидетели предыдущих бомбардировок догадывались, что ни одна из них не сравнится с грядущей битвой; и что, учитывая количество и соотношение сил обеих сторон, это будет самое ужасное сражение со времен изобретения пороха, поскольку, помимо множества батарей, нас должен был поддержать еще и объединенный флот.
Солдаты не падали духом — все знали, что развязка близка. В лагере царило оживление, какое трудно представить человеку постороннему. В некоторых полках даже устраивали театральные представления, участники которых несколько часов спустя с не меньшим пылом атаковали вражеские позиции; а на самых опасных участках всегда можно было видеть наших матросов.
Утром 5-го сентября 1855 года земля содрогнулась от ужасного грохота: началась последняя бомбардировка. Целый день полторы тысячи пушек и мортир поливали огнем позиции обеих сторон.
Вечером 6-го числа нас отправили в окопы. Мне досталось тепленькое местечко — передовая траншея, где я и просидел всю ночь. Утром нас перевели в одну из тыловых траншей побезопасней, где, несмотря на грохот взрывов, нам удалось прикорнуть на пару часов. Мы чудом спаслись от огромной бомбы, угодившей в самую гущу наших рядов; едва мы прижались к земле, как она взорвалась, разнеся остатки нашего завтрака по окрестностям. Кто-то из офицеров спросил, есть ли пострадавшие; «А как же! — отвечал один из наших. — Нам ведь теперь нечего есть!»
Представьте несколько сотен пушек и мортир, стреляющих залпами. Иногда они затихают, чтобы поостыть, затем снова изрыгают огонь; земля под ногами содрогается от ужасного грохота. Так продолжалось часами; мы света белого не видели за клубами дыма и пыли, градом осколков и заревом огня. Но недаром говорится — чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь. У меня на глазах под ужасным обстрелом солдаты спокойно играли в карты, а ведь прямо над их головами свистели наши собственные ядра. Я был свидетелем пяти бомбардировок, но эта была самой ужасной; однако, как заметил один из ветеранов, все хорошее быстро кончается.
Огонь русских был очень плотным — у них по-прежнему было больше орудий, чем у нас, и некоторым нашим батареям приходилось несладко; да и пехоте доставалось от вражеских ядер, сеявших смерть в наших рядах — и все же за целый день я не слыхал ни одного недовольного голоса. Мы твердо знали, за чем пришли, и гадали только, пойдем ли в атаку этой ночью; впрочем, кое-кто считал, что бомбардировка продлится два-три дня.
Под ужасным обстрелом мы провели весь день, и когда наше нетерпение достигло предела, из штаба прибыл офицер. Он справился о наших силах, и, получив ответ, приказал мне отрядить сотню солдат для работ на батарее в каменоломнях. Старшим, ввиду временного отсутствия офицеров, назначили меня. Немного позже мне было приказано перевести оставшихся солдат в переднюю траншею и ожидать дальнейших распоряжений.
Тогда-то я и почуял неладное; тишина вокруг казалась обманчивой. Обходя траншеи, я заметил, как ожесточились лица солдат: всякий был преисполнен решимости победить или умереть.
Среди нас было много новобранцев, призванных восполнить прошлые потери. Храбрости им было не занимать, но нам ведь предстояла работенка, какую не всякий выдюжит. Будь с нами те, кто погиб в суровую зиму по халатности руководства, и русским пришлось бы похуже, чем под Альмой и Инкерманом. Перед нами стояла непростая задача, для выполнения которой требовалось как минимум двадцать тысяч хорошо подготовленных солдат. Примерно столько у нас и было, но нам не предоставили должной свободы действий. Если бы нам разрешили действовать по обстоятельствам, Севастополь был бы взят в тот же день, и слава наша (если только ее возможно измерить) не уступала бы славе наших доблестных союзников.
Итак, я повел своих людей в переднюю траншею, что находилась в двухстах ярдах от Редана. Мы пробыли там недолго — пришел приказ о выделении офицера, сержанта и тридцати человек для выставления секретов на передовой. Я доложил о численности своего отряда и о том, что с нами нет офицера. Нас усилили солдатами 31-го полка, и остаток дня я проболтал со штабным офицером, дожидаясь темноты.
Офицер увидал, что я хорошо знаком с местностью и такая работа мне не впервой. Я потребовал, чтобы подкрепление состояло из обстрелянных солдат, а не из новобранцев — дело предстояло не из легких. Доползти по-пластунски до самого Редана сможет не всякий, так что нескольких солдат пришлось заменить.
Как только стемнело, мы выбрались из траншеи и осторожно продвинулись вперед ярдов на 80, затем разделились и залегли в секретах в пяти-шести ярдах друг от друга. Дело было сделано, офицер отдал мне последние приказания и пополз обратно к траншее, оставив меня за старшего. Мой задачей было в случае атаки не пытаться удержать позицию, но вернуться и поднять тревогу.
Несколько позже мы были атакованы превосходящими силами противника и отступили. Враг пытался отрезать нас от своих, но это оказалось не так-то просто. Если бы со мной были новобранцы, быть бы нам убитыми или в плену. Но за время нашего отсутствия в переднюю траншею пришли солдаты других полков, которые не знали о нашей миссии и открыли огонь по наступающим русским, так что мы оказались в буквальном смысле между двух огней. Люди падали как подкошенные, некоторые были застрелены своими в двух шагах от траншеи. Мы кричали изо всех сил, требуя прекратить огонь, но наши голоса тонули в общем шуме.
Позже, собрав отряд в траншее, я сделал перекличку (большинство солдат было мне незнакомо) и выяснил, что мы потеряли двадцать одного человека (девятнадцать рядовых и двух капралов) из тридцати — и это всего за пару минут.
Адъютант генерала спросил, из какого мы полка, и очень удивился, услыхав ответ — оказалось, что мы должны были находиться в лагере на отдыхе, поскольку на утро для фузилеров имелась кой-какая работенка. Это был первый намек на грядущий штурм города. Поскольку я уже был знаком с местностью, генерал приказал мне показать командиру другого отряда, где лучше разместить людей. Я снова отправился на позицию, расставил караул и вернулся в траншею. По пути я наткнулся на раненого солдата и оказал ему помощь в меру своих сил.
Тем, кто был в траншее, наконец-то сказали, что перед ними находится отряд. Если бы это сделали пораньше, мне удалось бы сберечь многих солдат, застреленных своими же товарищами; вот еще одна из роковых ошибок той войны.
По возвращении в траншею я отправился на доклад к генералу, и он велел мне отвести отряд в лагерь, куда мы и пришли к половине второго утра. Тогда-то и выяснилось, что нам предстоит очередное жаркое дельце. Если на Альме, в каменоломнях и при кровавом штурме Редана 18-го июня мы возглавляли штурмовую колонну, то теперь нам предстояло прикрывать ее сзади.
Я знал, что погибнут тысячи, — и тихий внутренний голос шептал мне, что в их числе буду и я. Помню, я пытался замолить перед Господом все свои грехи и просил Его укрепить меня телесно и духовно, дабы я смог с честью выполнить свой долг перед родиной и королевой.
Вот что писал я, предчувствуя скорую смерть:
Лагерь близ Севастополя, 2 часа пополудни, 8-е сентября 1855 г.
Дорогие родные,
я просто обязан черкнуть вам пару строк. Сегодня в час ночи, выбравшись из траншей, я услыхал, что город, стоивший нам стольких хлопот и жизней (больше, чем все население Норвича и окрестностей!), будет взят штурмом нынче днем. Задолго до того, как вы получите это письмо, да, пожалуй, даже прежде, чем на нем высохнут чернила, сотни, а то и тысячи солдат отправятся в мир иной. Честно говоря, со дня Альминского сражения я позабыл, что такое страх перед врагом, и все эти двенадцать месяцев то и дело встречался со смертью; но нынче у меня скверное предчувствие.
Да, сегодня погибнут тысячи (а мы, по слухам, окажемся в самой гуще боя), но это будет великий день. Да охранит меня рука Господня — Его заботам вверяю я свою судьбу. Признаюсь честно, какой-то тихий внутренний голос пророчит мне смерть — и, если так и случится, надеюсь встретиться с вами в лучшем из миров, где нет места войнам.
Мне нечего больше сказать — будь что будет. Уверен, я до конца исполню свой долг перед Родиной и Королевой. В какой-то мере, я даже рад, что этот день настал: мы ждали его долгие месяцы, а теперь еще до восхода солнца (сейчас оно только показалось из-за горизонта) Севастополь будет в наших руках.
На этом позвольте закончить; прощай, дорогая, самая лучшая на свете матушка; прощай, мой добрый отец; прощайте, любящие братья и сестры. Это письмо будет отправлено только в случае моей смерти — я передал незапечатанный конверт одному из наших сержантов, что находится на лечении в госпитале; если я погибну, он сделает приписку и отправит письмо по адресу.
Да пребудет с вами милость Господня, дорогие родные, и да поможет вам Бог пережить столь тяжкий удар.
Ваш любящий сын Тимоти Гоуинг, сержант Королевских фузилеров.
Часов до пяти утра я отдыхал; затем людей подняли по тревоге, и больше поспать не удалось. В то утро я написал еще несколько писем к родным тех несчастных, что выбыли из строя — многие навсегда — еще до рассвета.
Львиная доля солдат спокойно готовилась к смерти. В ночь на седьмое сентября сотни становились перед строем и в горячей молитве препоручали себя Господней милости, в то время как другие пели гимн. Таковы были храбрецы, штурмовавшие Севастополь.
Город пал в 9 утра. Всем, кто был в строю, выдали по чарке рому и двойной паек. Среди нас было немало новобранцев, не имевших ни малейшего представления о предстоявших испытаниях; но были и другие, знавшие это слишком хорошо после почти двенадцати месяцев ожесточенных стычек с врагом — и врагом не из слабых. Теперь мы снова должны были столкнуться с ним лицом к лицу. Отстаивая Севастополь, русские заслужили звание храбрейших из храбрых — ни их царю, ни русскому народу не пришлось пожалеть о выборе защитников крепости.
Впервые в военной истории, с момента изобретения пороха, Севастополь выдержал совместный огонь девятисот пушек самых крупных калибров, не считая мортир, обстреливавших город с утра 5-го сентября. Когда началась последняя бомбардировка, земля под ногами содрогалась от страшных взрывов. Это было величественно и вместе с тем ужасно.
Но и после обстрела вражеские укрепления выглядели такими же неприступными, как всегда; бомбардировку, по сути, можно было начинать заново. Редан и Малахов казались намного сильней, чем в тот день, когда мы увидали их впервые, хотя по ним было сделано не меньше 1 600 000 залпов. Повторяю, русские с полным правом могут гордиться защитниками крепости.
В конце концов, холодному оружию пришлось сделать то, что не удалось артиллерии. Обычно, прежде чем «псы войны» устремлялись на штурм, в стенах укреплений пробивались огромные бреши; но только не в стенах укреплений Севастополя.
Постояв немного под ружьем, в половину десятого утра мы двинулись вперед. Не было ни пышных проводов, ни бравурной музыки, ни похвальбы; но вся огромная масса наших войск маршировала на предназначенные им позиции с мрачной торжественностью. Старые служаки хранили молчание, но самое выражение их лиц было красноречивей всяких слов.
В тот ужасный день, 8-го сентября, бомбардировка все еще продолжалась; каждая пушка, каждая мортира, которую только удалось направить на русские позиции нам и нашим доблестным союзникам французам, сеяла смерть и разрушение в рядах врага. Участники штурма заняли свои места; их было около тысячи, в основном из Легкой и Второй дивизий. Резервы держались как можно ближе и находились в полной боевой готовности. Исторический опыт свидетельствует, что штурм крепости — задача чертовски сложная! Мы замерли в полном молчании; каждый, казалось, думал о своем. Скольким храбрым сердцам суждено было остановиться в тот краткий час, что неотвратимо приближался с каждой минутой!
Было около четверти двенадцатого утра, и наши тяжелые орудия стали стрелять как никогда прежде. Батареи давали залп за залпом, обслуга едва успевала заряжать, ядра свистели в нескольких футах над нашей головой, в воздухе проносились снаряды. Враг тоже не бездельничал — пули, ядра и картечь со свистом обрушивались на наши ряды, подымая тучи земли и осколков.
Солдаты падали как подкошенные, но матросы и артиллеристы по-прежнему держались молодцом. Мы знали, что такой обстрел долго не продлится; но сколько жизней оборвалось прежде, чем мы пошли на штурм! Часть ветеранов — как солдат, так и офицеров — спокойно курила, не обращая ни малейшего внимания на «танец смерти». Кое-кто оттаскивал в сторону убитых; а некоторые, с помертвевшими членами, теряя остатки самообладания, отползали подальше.
Мы посматривали друг на друга с любопытством — никогда прежде нам не приходилось бывать под таким огнем. Дело было почище, чем под Лейпцигом: хоть там и было у союзников 1400 орудий, а у французов — 1000, и потери составили более сотни тысяч убитых и раненых, но ведь и бой длился трое суток.
На родине сетовали, что мы до сих пор не взяли Севастополь; теперь же гости, прибывшие сюда из далекой Англии, видели, что мы с честью исполняем свой долг! Пугающий и непрерывный рев «бога войны» понемногу затихал, враг бросал нам вызов — другими словами, приглашал к поединку; не имею ни малейшего сомнения, что кое-кто из наших гостей, прибывших выискивать недостатки и пятна на нашей репутации, испугался до полусмерти и горько пожалел, что не остался дома. Новобранцам был оказан теплый прием; право, жалко было посылать их под столь ожесточенный обстрел.
Ближе к полудню всех подняли по тревоге; мы знали, что для многих из нас это последний день жизни. Ветераны кампании пожимали друг другу руки, приговаривая: «Жарковато нынче! Ну, прощай, старина!»
«Черкни моим письмецо, если я не вернусь», — просили многие.
Без пятнадцати двенадцать часть наших орудий открыла огонь по заграждению из рогатин, так помешавшему нам 18-го июня, и разнесла его в щепы.
Многие сомневались в успехе предприятия, но никто не рискнул озвучить эти сомнения. Нам явно недоставало людей для штурма столь внушительного укрепления как Редан; к тому же, бОльшая часть штурмовых колонн состояла из молодых и неопытных новобранцев. Но, как сказал один старый вояка, «нам оставалось только умереть».
Уцелеть в таких условиях казалось невозможным — то и дело прибывали партии новобранцев для восполнения потерь. Многим из них не было и семнадцати, а срок службы большинства не превышал пары месяцев. Нам бы тысяч двадцать испытанных бойцов — но по досадной случайности те оказались в резерве.
Нет ничего хуже, чем стоять под градом пуль и ядер и не иметь возможности сделать ответный выстрел. Враг хорошо пристрелялся по нашим окопам и с легкостью посылал снаряды в самую гущу наших рядов. Из-за этого отвесного огня мы понесли значительные потери еще до атаки. Но час решающей схватки был близок, и твердыня московитов вот-вот должна была пасть.
Я находился рядом с одним из наших генералов, что стоял, глядя на часы, когда ровно в полдень французские барабаны и рожки дали сигнал к атаке, и 50 000 солдат с кличем «Слава императору!» на устах (клич этот нагонял немало страху на врагов) устремились, возглавляемые зуавами, к Малахову. Будто пчелиный рой или, верней, будто волна на отвесную скалу, бросились они вперед.
С наших передовых укреплений открывался замечательный вид. Зрелище было величественное и ужасное. Затихающие возгласы атакующих свидетельствовали о том, что они продвигаются все дальше и дальше. Штурмовые колонны почти полностью скрылись под завесой дыма и огня, но продолжали наступать, осыпая защитников выстрелами. Они (французы) знали, на что идут, и не считались с потерями.
В четверть первого, под дружное ура, перекрывшее даже грохот стрельбы, над поверженными укреплениями гордо взметнулось французское знамя.
Пришел наш черед. Долгие месяцы ждали мы этого дня, ждали с нетерпением; нам предстояло тяжелое испытание. Как только французский флаг показался над Малаховым, наши штурмовики под командой полковника Виндхэма рванулись вперед — вначале 300 человек 90-го полка Легкой дивизии, столько же из 97-го и около 400 из 2-го батальона стрелковой бригады; затем несколько отрядов Второй и Легкой дивизий и матросы с осадными лестницами. Уроженец Норфолка, Виндхэм, вел нас к победе, и вел превосходно — «За мной, ребята, я покажу дорогу!»
Под громкое британское «ура» мы продвигались вперед, хоть противник и открыл ужасный огонь, осыпая нас градом пуль и картечи; залпы эти косили нас целыми ротами. Мы, группа поддержки, прикрывали наступающих с тыла, но хватило бы и взгляда, чтобы понять, что перед вами уже не те хладнокровные, сдержанные герои Альмы и Инкермана; впрочем, кое-кто из ветеранов и здесь пытался сохранить хорошую мину при плохой игре. Счастлив заметить, что ветераны Инкермана отнеслись к происходящему с величайшим хладнокровием; некоторые из них курили трубки, и я в том числе.
Храбрый молодой офицер мистер Кольт признался мне, что дорого дал бы хоть за часть этого хладнокровия — то был его первый день под обстрелом. Он был бледен как смерть и трясся как осиновый лист, но смело встречал врага лицом к лицу. Бедный мальчик (он ведь был очень молод) просил меня не оставлять его; он погиб на подступах к Редану.
Мы атаковали во фронт. Приблизившись как можно быстрей к передней траншее, мы перемахнули через парапет и бросились на окровавленные стены Редана, преодолев двести ярдов под убийственным дождем пуль и картечи.
Пробежать эти двести метров невредимым казалось чудом. Бедные наши парни падали друг на друга, но только смерть могла остановить атакующих. Пули сыпались на нас градом, картечь рвала на части; помимо фронтального огня, русские открыли еще и перекрестный. Казалось, мы попали в самое пекло, но я, как ни странно, не получил на подступах к Редану ни царапины.
Стоя на краю рва, я прикинул, как бы получше спуститься. Ров был глубиной футов двадцать, на дне его грудами лежали наши солдаты, убитые и раненые, штыки их нацелились вверх. Но решение пришло само собой — кто-то из наших со звонким «ура» ринулся вниз, а за ним, сломя голову, посыпались и мы. Взобравшись как можно скорей по противоположному склону, мы истово, по-английски, бросились в атаку на редут.
Внутри закипела ожесточенная борьба — в дело шли штык и приклад, руки и ноги. Вражеские пушки тотчас были заклепаны. Ветераны пытались собрать побольше людей, чтобы опрокинуть врага единым ударом — мы уже успели убедиться, что русские боятся штыковой; но, стоило нам приблизиться к этим чертовым парапетам, как мы тут же попадали под перекрестный огонь орудий, размещенных в тылу укрепления, и силы наши таяли на глазах. Поле брани стало красным от нашей крови; проникнув на Редан, наши штурмовики были атакованы полчищами русских, но сдержали их штыком.
Бой за Редан продолжался часа полтора. Зря наши генералы не послали в атаку побольше людей. Двадцати тысяч хватило бы с лихвой, в этом случае потери наши были бы на порядок меньше. Мы потеряли много солдат и офицеров при отступлении, но сдерживали врага так рьяно, что русские больше не пытались нам досаждать.
Французы были восхищены нашими подвигами на Редане и восклицали: «Англичане, в этот день вы стяжали себе великую славу!» Готов поклясться, солдаты, штурмовавшие это кровавое укрепление, стали героями дня. В сравнении с вражескими ордами мы были жалкой горсткой, но, при всем их численном превосходстве, русские не решались сойтись с нами в ближнем бою. Будь нас хотя бы тысяч десять, мы гнали бы русских штыками до самой бухты (если бы к тому моменту они не сложили оружие). Увы — мы шли на штурм небольшими группами и гибли поодиночке!
Те несколько сотен, которым удалось проникнуть за орошенные кровью стены укрепления, дрались штыком и прикладом, и по возвращении почти все были отмечены ранениями всех степеней тяжести. Но им удалось преподать врагу хороший урок — русские не рискнули преследовать нас, как если бы перед ними была стая львов.
Невзирая на перекрестный огонь и превосходящие силы противника, нам удалось бы удержать позицию, если бы все те солдаты, что томились в окопах в ожидании сражения, получили приказ наступать! Да, с нами был Уолсли, но и он был принужден выполнять чужие приказы. Если бы нами командовал он — или сэр Колин Кэмпбелл, или Робертс — мы сокрушили бы кого угодно. Вот тогда-то, по всей вероятности, мы и взяли бы Севастополь, пусть и ценой значительных усилий. Увы, в тот раз нам не повезло, хотя за плечами у нас было долгих двенадцать месяцев постоянных сражений.
Надолго запомнилась нам ночь 8-го сентября 1855 года. Несколько мощных взрывов всколыхнули наш лагерь; никто не мог понять, в чем дело. Позже выяснилось, что русские отступили, взорвав напоследок свои мощные укрепления и склады.
Поистине, эта ночь не поддается описанию. В зареве полыхающей крепости наши солдаты падали как подкошенные под градом обломков. Редан взлетел на воздух, и те из наших, кто не успел выбраться оттуда, погибли или были засыпаны землей. Представьте, каково было раненым, находившимся у самых стен Редана! Герои недавнего штурма лежали в лужах собственной крови, а в каких-то трехстах ярдах от них взрывались сотни тонн пороха!
Те, кому удалось добраться до лагеря, были окружены всеобщей заботой; наши доктора трудились не покладая рук, вкладывая всю душу в свою работу, и делали все, что в их силах. А раненые всех мастей прибывали и прибывали.
Меня тоже принесли в лагерь, с пятью ранениями в разные части тела и двумя достаточно тяжелыми — в голову Моя правая рука была раздроблена. Я был без сознания, когда меня выносили с Редана, и оставался в таком состоянии еще несколько часов. Спасением своей жизни я обязан ирландцу по имени Уэлш. Он заметил, как я упал, и когда протрубили отступление с Редана, дотащил меня до рва, спустил вниз по склону и, при помощи еще кого-то из наших, преодолел те жуткие двести ярдов до лагеря, будучи при этом ранен в обе ноги. На подходах к нашей передней траншее он передал меня какому-то другому доброму самаритянину.
Часов в шесть вечера я пришел в себя. Я находился в передовой траншее, прямо на мне лежал убитый рядовой 33-го полка. Я отодвинул его в сторону и попытался подняться, но не смог удержаться на ногах, поскольку ужасно ослаб от потери крови. Доктор Хейл из ветеринарной службы оказал мне первую помощь; мне оставалось только лежать в ожидании транспортировки в лагерь, куда я и прибыл в половине восьмого вечера. Там меня перевязали, а чашка крепкого чаю вернула меня к жизни.
Лагерь близ развалин Севастополя,
14 сентября 1855 г.
Дорогие родные,
Благодарение Господу, мне удалось уцелеть в этой великой, но жестокой битве. Как видите, это письмо написано не мною. Да-да, меня снова ранили. В газетах, скорее всего, сообщат, что ранен я тяжело, но не падайте духом — я отлично устроен в госпитале, за мной ухаживает мой товарищ, который и пишет это письмо под мою диктовку.
Сообщаю, что был дважды ранен в голову и чуть не лишился правой руки; надеюсь, впрочем, что мне удастся быстро стать на ноги и при случае хорошенько взгреть обидчиков. Однако вернемся к делу. Прежде всего, рад сообщить, что город — этот крепкий орешек — наконец-то взят. В прошлом письме я говорил, что по моим прикидкам до штурма осталось всего ничего. План держали в секрете до последнего момента; наконец 5-го числа началась последняя, самая большая бомбардировка. Мы чуть не оглохли от рева тяжелых орудий. Вечером 6-го меня отправили в траншеи, а 7-го нас ждала нелегкая работенка. Тогда-то я и почуял предвестье скорого штурма, но окончательно уверился в этом по возвращении в лагерь, в час дня 8-го числа. У меня не хватает слов, чтобы описать все дни, что были исполнены тяжелой работой и завершились блистательной победой.
Мы и наши союзники французы понесли ужасные потери — по последним сведениям, больше 12 000 человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Надеюсь, это последняя кровавая дань войне. Если и будут еще сражения, то на открытой местности, и, если силы наши будут примерно равны, мы покажем русским, на что способны — за стенами укреплений они храбрецы, а в чистое поле без доброй порции водки не сунутся. Надеюсь, мой рассказ вас немного утешил. На сегодня все, мне пока нельзя долго разговаривать.
Немного отдохнул и почувствовал, что смогу закончить письмо. Расскажу о той ужасной битве, после которой Севастополь был повергнут к нашим стопам. С гордостью сообщаю, что в числе тех, кто водружал наш славный флаг на окропленных кровью стенах прославленной крепости, были и уроженцы Норфолка и Суффолка. На Редане, дорогие родители, кипела жестокая схватка. Вспоминать о ней выше моих сил. Хвала Господу Вседержителю, сохранившему мне жизнь на тех проклятых стенах, где бедные мои товарищи падали один за другим, будто осенние листья, чтобы никогда не подняться вновь. Выжить в этом аду, казалось, попросту невозможно.
Напишу снова, как только наберусь сил. Прощайте, дорогие родные! Скажите Тому, чтоб ел побольше говядины с клецками, если собирается в солдаты; хотя, по-моему, одного солдата в семье вполне достаточно. Пусть мама не падает духом — очень скоро я вернусь в Норвич, и встреча наша будет теплей, чем тот прием, который мне оказали на Мальте. На этом заканчиваю. Передавайте приветы всем знакомым. Остаюсь навеки
Любящий вас сын
Т.Гоуинг, сержант Королевских фузилеров
P.S. Что за чушь несут в газетах — сущие выдумки или, по-простому говоря, пустая похвальба. Если уж не можешь писать правдиво, лучше вовсе не пиши, чем становиться посмешищем всей армии.
Ваш Т.Г.
Мне надлежало пробыть в госпитале не меньше трех месяцев; но, благодаря заботливому уходу и собственному крепкому сложению к этому сроку я был снова годен в строй. Поскольку я не вернулся в лагерь после атаки на Редан, товарищ, которому я доверил письмо, сделал к нему приписку:
P.S. Уважаемый сэр! Горько мне заканчивать это письмо: ваш доблестный сын пал в стенах Редана (Севастополь взят). С того самого дня, как ваш сын появился в полку, он служил для нас образцом солдатской решительности. Я имею все основания предположить, что сейчас он там, откуда вы и сами не пожелали бы возврата; нет смерти благородней, чем та, что приходит в час победы. Я знаю, сколь тяжела для вас утрата вашего милого мальчика; Господь да укрепит вас пред лицом этого сурового испытания. Остаюсь преданный вам
Дж.Холмс, сержант королевских фузилеров.
К счастью, я успел перехватить это послание и после выздоровления добавил к нему следующие строки:
Лагерь близ развалин Севастополя,
Март 1856 г.
Дорогие родные,
Как видите, Господь сподобил меня прочесть то, что скажут обо мне после моей смерти. Я действительно был ранен на Редане и некоторое время был без сознания, но, хоть раны и были опасными, все-таки не покинул сей грешный мир.
Меня принесли в лагерь как раз вовремя, чтобы перехватить это письмо; я буду хранить его до конца дней своих и привезу его домой, если уцелею, как знак Божьего благоволения; ибо Господь милосердный сохранил мне жизнь, а для чего — одному Ему ведомо. Велик Господь, Бог наш и отцов наших.
Здесь ходят слухи о скором перемирии; надеюсь, что те, кто хочет продолжения войны, поведут нас вперед, как это сделал генерал Виндхэм 8-го сентября. По всему видать, русские долго не протянут. Я не из тех, кто хочет мира любой ценой, но если бы меня спросили, сказал бы, что своей цели мы достигли. С русских как следует сбили спесь. За нами — четыре выигранных сражения, захват одной из сильнейших в мире крепостей, и, думаю, на этот раз с них довольно.
Письмо это я оставлю у себя и, если останусь в живых, возьму с собой на родину — его содержание может разбить сердце бедной матушки.
Ваш огрубевший, но по-прежнему любящий сын
Т.Гоуинг, сержант королевских фузилеров.
В тот ужасный день, 8-го сентября, мы понесли тяжелые потери, но нашим доблестным союзникам пришлось еще хуже. Они потеряли: убитыми — 5 генералов, 24 старших офицера, 124 младших, 2892 сержантов и рядовых; ранеными — 10 генералов, 26 старших офицеров (8 пропали без вести), 229 младших офицеров, 4289 сержантов и рядовых; более тысячи — пропавшими без вести. Общие потери (последняя жертва на алтарь войны) составили, по французским данным, 8613 человек.
Мы потеряли: убитыми — 29 офицеров (1 пропал без вести), 42 сержанта (12 пропали без вести), 361 рядового (168 пропали без вести); ранеными — 144 офицера, 154 сержанта, 1918 рядовых. Впоследствии выяснилось, что многие пропавшие без вести были убиты. Общие потери составили 2839 человек, что в процентном соотношении значительно превышало потери союзников.
Потери противника были громадны. За период с 5-го по 8-е сентября включительно они потеряли более 25000 офицеров, сержантов и рядовых. Таким образом, последняя попытка штурма города стоила от 40 до 50 тысяч жизней. Вот она, истинная — я бы сказал, ужасная — цена победы!
Даже за вычетом того, что русские успели использовать или взорвать, добыча союзников превзошла все ожидания: 3840 разнокалиберных орудий, из них 128 латунных (а сколько таких орудий было сброшено в бухту, чтобы не допустить их захвата!); 407 314 ядер; 101 755 снарядов; 24 080 зарядов картечи; 525 000 пудов пороху; 670 000 боевых патронов; и много другой амуниции, всего не перечислишь. Все трофеи были разделены поровну между нами и нашими доблестными союзниками.
Для того, чтобы поставить заносчивых русских на место, Британской Империи пришлось порядком истощить запасы. Всего в войне принимало участие 210 000 французов, 105 000 британцев, 40 000 турок, 15 000 сардинцев; транспортировкой всего этого воинства, не говоря уже о полутора тысячах орудий, 80 тысячах лошадей и огромном количестве боеприпасов, провианта и проч., занимался в основном британский флот. И при всем при этом русские значительно превосходили нас в числе.
Беспрецедентная одиннадцатимесячная осада, в ходе которой союзники выиграли четыре грандиозных сражения, завершилась полной победой, уничтожением 118 военных кораблей, захватом крепости, вооруженной шестью тысячами орудий, и сокрушительным разгромом 150-тысячного русского войска. Англия по праву может гордиться своей армией и флотом!
Ужасы, творившиеся в городе, где находились вражеские госпитали, не передать словами. Мы содрогались от отвращения, слушая душераздирающие истории побывавших там солдат и сержантов.
Во многих домах, оставленные без всякого ухода, без глотка воды лежали раненые — зачастую вперемешку с умершими. Эти бедняги, столь храбро защищавшие свою страну и своего царя, были брошены на верную смерть в объятом пожаром и взрывами городе — без помощи и призрения, в тесноте и наготе, истекающие кровью. Многие из них, будучи найденными нашими солдатами, уже не нуждались в помощи; иные потеряли создание от боли и тех ужасных сцен, свидетелями которых им довелось быть.
Солдаты и офицеры — как английские, так и французские — немедленно принялись за работу, пытаясь хоть немного облегчить их страдания. Медицинская помощь подоспела в самый кратчайший срок, но сотни раненых к тому времени уже расстались с земной юдолью.
Что это было за воскресенье! С ужасом и в то же время с удивлением взирали наши люди на эти отвратительные сцены. Хоть я и солдат, притом всецело преданный родине, скажу со всею искренностью: упаси нас Господь воевать! Любить войну может только сумасшедший; поглядел бы я на иных воинственных штатских, попади они хоть на денек в самую гущу побоища!
Мы делали все, что в наших силах, для тех русских, в ком еще теплилась искра жизни. Да-да, те самые люди, что каких-то несколько часов назад с не меньшим усердием совершенно сознательно стремились оборвать эти жизни, теперь со всем возможным пылом хлопотали о несчастных своих врагах.
Солдат, в каком бы чине он ни был, находясь при исполнении, ни в коем случае не должен задумываться о последствиях своей деятельности. Его долг – уничтожать все, принадлежащее врагу; таким образом, он довольно скоро превращается в сущего головореза, или, как говаривали русские под Альмой, «красного дьявола». То, что совершенно хладнокровно проделывали иные наши солдаты, под силу повторить, пожалуй, только сумасшедшему.
Многие тела быстро разлагались и нуждались в немедленном захоронении; всех их, и друзей, и врагов, хоронили в общих могилах. В такие могилы были превращены и ров перед Реданом, и траншеи на подступах к нему. Трупное зловоние не выветривалось неделями. В городе нашли сотни три грубо сработанных гробов – по-видимому, с телами офицеров, похоронить которых у русских не было ни времени, ни возможности.
В понедельник десятого сентября с Северной стороны показался пароход под белым флагом, присланный для перевозки раненых. Эта просьба русских была незамедлительно удовлетворена — наши врачи и без того выбивались из сил, ухаживая за собственными ранеными. Большая часть этих несчастных мучилась уже чуть не двое суток, когда, не дождавшись и глотка воды, была погружена на борт парохода.
После того как все раненые, найденные в городе, были перенесены в лагерь, наши люди отправились бродить по руинам в поисках поживы – короче говоря, занялись грабежом. Но это было опасное дело, поскольку русские не прекращали обстрела с Северной стороны – и многие поплатились за собственную жадность здоровьем и жизнью. Тех же, кто, навьючившись добром, возвращался в лагерь, частенько останавливали офицеры и требовали объяснений. Солдаты тут же бросали груз на землю и брали под козырек, в то время как офицер повторял:
— На кой черт вам эта рухлядь?
— Обзаводимся мебелью, ваша честь! – отвечали солдаты, тащившие стулья, столы, складные кровати и прочие предметы обстановки, перечислять которые можно до бесконечности. – Не оставлять же это добро зуавам!
А дюжий ирландский гренадер, которого попрекнули воровством, говорил:
— Уж кто-кто, а эти милые джентльмены – зуавы, ваша честь, — разграбят все подчистую! Уж они-то, дай им волю, и самого дьявола, зазевайся тот хоть на миг, без рогов оставят, чтоб было в чем кофе хранить.
В самом деле, по части воровства зуавы равных не знали. Как-то наши ирландцы, разжившись богатыми трофеями, со всей возможной скоростью мчались в лагерь, но путь им преградили зуавы и потребовали дележа. Ирландцы вовсе не такие дурни, какими кажутся, чтобы вступать в спор с превосходящим противником – груз был брошен наземь, и вскоре довольные французы уступили дорогу.
В лагере ходила поговорка, что нет в мире такой тяжести, какую не смог бы утащить зуав; и что там, где протиснется крыса, этот проныра пролезет и подавно. По ходу кампании зуавы доставили врагу немало беспокойства; когда же бои окончились, они с не меньшим мастерством проявили себя и в воровстве. Впрочем, нам тоже кое-что перепало, и благодаря дереву, захваченному в городе, жилища наши стали куда комфортней.
В продолжение всей длительной осады – в особенности же в последние три месяца – потери врага были огромны. Они публиковались в одной из официальных русских газет, но могу сказать со всей уверенностью, что эти данные далеки от истины. Во время пятого бомбардирования (в августе 1855-го) ежедневные потери русских доходили до полутора тысяч человек, не считая офицеров; гибли целые бригады, а сам город — сущий ад на земле — напоминал огромную бойню. Вплоть до последнего бомбардирования противник ежедневно терял до тысячи солдат.
Завоевателям подчас приходится несладко; но каково тогда побежденным? Победителю всегда есть чем утешиться; побежденным утешения нет.
Мы знали, что в старой доброй Англии за каждым нашим шагом следят тысячи благодарных глаз. До тех пор, покуда мистер Буль, восседая с трубкой и стаканчиком у жаркого камина, может приговаривать: «Мы снова им всыпали, парни!», его карманы можно опустошать сколько угодно; а уж теперь, когда Севастополь взят, мистеру Булю точно есть о чем поговорить; и дай бог, чтоб колокола в старой доброй Англии не растрескались от ликующего звона, когда весть о падении города достигнет родных берегов.
Но есть у этой медали и другая сторона. Сколько добрых, любящих, преданных матерей потеряли сыновей, подчас единственных; сколько детей осиротело; сколько вдов горюет по ушедшим мужьям; и сколько душераздирающих сцен происходило в некогда счастливых домах на протяжении этой ужасной войны!
Остаток сентября и октябрь прошли довольно тихо. После погребения всех павших и перемещения раненых в лагерь наше командование получило полную свободу мысли в отношении противника, по-прежнему занимавшего северную сторону бухты — южная же находилась под надежной охраной союзнических войск.
О перемирии по-прежнему не было и речи, и войска по обе стороны бухты были настороже. Вражеский флот весь пошел ко дну, но залпы их тяжелых орудий убеждали нас, что и после поражения московиты сдаваться не собираются, и что Северную сторону иначе как с бою не возьмешь.
Мы, в свою очередь, занимались приготовлениями к уничтожению больших укреплений, казарм и доков Севастополя. Несмотря на плотный обстрел с Северной стороны, работы не прекращались, и потери наши — как среди солдат, так и среди офицеров — с каждым днем все росли.
К концу октября многие раненые стали на ноги и возвратились в строй. То тут, то там можно было видеть выздоравливающих, ковылявших по лагерю кто на костылях, кто с подвязанною рукой, кто с перебинтованной головою, но неизменно — в прекрасном расположении духа. Ибо, в отличие от ран, неукротимое британское мужество неизлечимо — солдаты по-прежнему горели желанием смыть кровью врагов пятно поражения на Редане, в котором, впрочем, не было их вины.
Первую годовщину Альминского сражения отмечали со всей возможной по тогдашним меркам роскошью. Всем находящимся в госпитале ветеранам Альмы было послано вдосталь вина. Что за жуткий выдался год! Пускай победа за победой украшали наш послужной список — но где же доблестные сыны Британии, виновники этих побед?
Пали на поле брани? Стали пушечным мясом, добычей ненасытного штыка? Нет! Сотни — да что там, тысячи! — пали жертвой тяжелых лишений, не имея вдоволь ни пищи, ни даже одежды, чтоб прикрыть наготу; по двенадцать часов проводили они в траншеях, по щиколотку, а то и по колено в грязи — мокрые, замерзшие, с обмороженными конечностями! Суровая зима 1854-го оставила на каждом пережившем ее тяжелый след — многие погибли впоследствии от нажитых тогда болезней, — но до последнего дня в них был жив неукротимый победный дух.
Годовщину Балаклавского дела я по-прежнему встретил в госпитале, понемногу выздоравливая и даже временами подымаясь с постели, хотя при ходьбе меня изрядно шатало. Очередным общеармейским праздником стала годовщина Инкермана. К тому времени мы уже перебрались в постоянные жилища и не знали нужды в теплой одежде — ее было даже с избытком. Пищи тоже было вдосталь — милосердные соотечественники присылали нам тысячи тонн консервированной говядины, баранины и всевозможных овощей. Похоже, перед возобновлением боевых действий нас собирались как следует откормить.
Хотя вторая зима выдалась намного холодней первой, мы легко переносили мороз; теперь у нас было чем ответить русской зиме. Гардероб каждого состоял из мундира на фланелевой подкладке и утепленной куртки; куртки на меху и легкой куртки из твида; шинели и длинного, ниже колен, дождевика; фуражки и меховой шапки; двух пар суконных брюк и одной — холщовых; пары водонепроницаемых лосин, двух пар ботинок и одной — высоких, до середины бедра, сапог; трех шерстяных фуфаек, трех льняных рубашек, двух пар фланелевых кальсон, трех пар камвольных чулок и двух фланелевых холерных поясов. Нелегко было определить по внешнему виду, к какому полку принадлежит солдат. Большая часть вещей была прислана добросердечными соотечественниками, за что мы им бесконечно признательны; теперь мы не испытывали никаких неудобств.
В начале ноября командующим был назначен бывший командир Первой бригады Легкой дивизии сэр У.Кодрингтон. Не успел сэр Уильям принять командование, как произошла ужасная катастрофа, едва не погубившая всю Легкую дивизию.
14-го ноября, около половины четвертого пополудни, лагерь содрогнулся от взрыва, что грянул неподалеку от госпиталя фузилеров. Мы понятия не имели, что произошло, но вдруг во все стороны полетели ядра, снаряды, пули, картечь и т.д. Оказалось, взорвался один из главных складов во французском артиллерийском парке, аккурат у нас в тылу!
Несколько сотен трофейных пушек, заряженных ядрами, бомбами, картечью и нацеленных в разные стороны, то ли от жара, то ли от сотрясения принялись стрелять, сея смерть во всех направлениях на милю вокруг. Раненых накрыло на месте, многие были ранены вторично. До пятисот ядер и чуть не шестьдесят тысяч пуль со свистом рассекали воздух над лагерем. Хижины разлетелись в щепы, палатки взлетели на воздух. Нескольких солдат изуродовало настолько, что невозможно было определить, ни кто они, ни хотя бы какого полка.
Наши союзники сильно пострадали. Они потеряли 19 офицеров и почти четыре сотни сержантов и рядовых убитыми и ранеными. Наши потери всего за несколько секунд составили 5 офицеров и 16 унтеров и рядовых. Зрелище солдат, собирающих в корзины останки своих разорванных в клочья товарищей, было поистине ужасным.
Но даже посреди этого ада некоторые смело смотрели смерти в лицо. Не столь давно мы переоборудовали в пороховой склад большую мельницу. Там хранилось до двухсот тонн пороха и других взрывчатых веществ. Взрывом с нашего склада сорвало крышу, вышибло двери и окна; над ним ежесекундно со свистом проносились сотни горящих ракет. Упади на мельницу хоть одна искра или ракета, и грянул бы новый взрыв, не пощадивший бы ничего вокруг в радиусе полумили. Взволнованный генерал Стробенци воскликнул: «Если мельница взорвется, все пропало!»
Затем он громовым голосом вызвал добровольцев из 7-го полка королевских фузилеров на дело столь же опасное, сколь и безнадежное — взобраться на стены склада и накрыть его парусиной и мокрым брезентом: «Это нужно сделать, иначе конец!»
Лейтенант Хоуп и 25 фузилеров тут же выступили вперед, и под командой доблестного лейтенанта солдаты накрыли мельницу брезентами, пока другой отряд добровольцев, состоявший из солдат 34-го полка и 2-го батальона стрелковой бригады, а также артиллеристов, храбро блокировал двери и окна мешками с песком.
За свой подвиг лейтенант Хоуп был награжден крестом Виктории — награжден заслуженно, хотя кто из членов его доблестного отряда не заслуживал креста! Ведь от мельницы до лагеря было всего триста ярдов и, если бы порох взорвался, наш госпиталь, бараки и палатки точно взлетели бы на воздух вместе со всеми, кто в них или около них находился. Наши потери после первого взрыва были столь незначительны только потому, что бОльшая часть солдат находилась в то время в трех милях от лагеря на земляных работах. В тот день был опасно ранен и прославившийся впоследствии генерал-лейтенант, вице-консул, а тогда просто лейтенант сэр Ф.К.Робертс.
Мне же, благодарение Господу, снова удалось уцелеть, хотя это казалось почти невозможным. По всему лагерю валялись осколки ядер и тысячи пуль. Хижину, которую я занимал бы, не будь я в госпитале, разнесло в щепы ядром, а единственный находившийся в ней солдат был тяжело ранен.
Я написал еще одно письмо домой:
Лагерь близ развалин Севастополя, 26 декабря 1855 г.
Дорогие родные,
вот еще несколько строк из этого холодного, унылого края. С удовольствием сообщаю, что, благодаря заботам милосердных сограждан, вчерашний день был великолепен. Рождество отмечали всем лагерем очень торжественно, столы ломились от бифштексов и пудингов, а хижины были жарко натоплены. День прошел чудесно, вот только обоих гусей, предназначенных для моего отделения, стащили какие-то голодные французы — не иначе, зуавы. Ну и на здоровье — у нас и без того было полно еды.
Здесь ужасно холодно, но теплой и водонепроницаемой одежды хватает с избытком, так что мы спокойно переживем даже крымскую зиму. Будь у нас в прошлом году хоть половина того, что есть сейчас, сколько разбитых сердец на Родине преисполнилось бы радостью, ведь многие солдаты, чьи кости гниют нынче в Долине смерти, остались бы в живых.
Люди здоровы и веселы. Из города мы притащили уйму вещей и устроились почти как дома. Враг то и дело палит по нам из дальнобойных орудий, думаю, просто для того, чтобы напомнить, что не всех русских перебили восьмого сентября.
Я все еще числюсь в выздоравливающих. Рука моя по-прежнему на перевязи, голова тоже перебинтована, но здоровье мое улучшается не по дням, а по часам. Поскольку кругом гололед, много ходить мне не разрешают, но в лагере и без того есть с кем поговорить и что почитать. Большинство раненых уже вернулось в строй, и, сдается мне, с приходом весны мы возьмемся за русских на северной стороне — если к тому времени они не уберутся с нашей дороги.
Наши солдаты поддерживают форму, маршируя по десять-пятнадцать миль дважды или трижды в неделю. Вы бы подивились, глядя, с какими сосульками на бороде и усах — порой в шесть-семь дюймов длиной — они возвращаются в лагерь! Впрочем, на здоровье никто не жалуется.
Письмо это написано в три захода, надеюсь, вы сумеете разобрать мои каракули — рука, как назло, сильно разболелась, зато ранение в голову быстро заживает. Надеюсь, вы не забудете меня у трона Всевышнего. На этом остаюсь
Ваш любящий сын
Т.Гоуинг, сержант королевских фузилеров
Истинный британец обычно ярче всего проявляет себя в трудную минуту. В Крымскую кампанию в нашем полку служил человек, имевший кое-какой боксерский опыт. Достаточно сказать, что ростом этот славный представитель человечества родом из Лидса (за что мы прозвали его Йоркширским кусакой) был пять футов одиннадцать дюймов, с обхватом грудной клетки в сорок шесть дюймов; он был силен как Геркулес и прекрасно это знал. При всем при том он был кроток как ягненок, и разозлить его стоило огромных усилий. Лишь однажды за всю исполненную трудов кампанию ему пришлось постоять за себя против одного задиристого здоровяка, с которым он расправился в пять минут.
Покуда шла война, мы прекрасно ладили с нашими союзниками французами. Они то и дело встречали нас восторженным ‘Bon Anglais, bon Anglais!’ С каким восхищением говорили они о Балаклаве, а после Инкермана эти восторги были поистине безграничны. Они смотрели на наших солдат с благоговейным удивлением — ведь эта горстка храбрецов выстояла против огромного вражеского воинства! Взволнованно выкрикивая ‘Vive l’Empereur’ и ‘Bon Anglais’, они заключали в горячие объятья хмурых, покрытых грязью и порохом, окровавленных солдат и покрывали их лица поцелуями в знак восхищения. Но людям, как известно, свойственно скрывать свою истинную природу; так и с нашими восторженными союзниками: прежде чем мы расстались, оказалось, что в жизни мы ставим на разных лошадей.
После падения прославленного Севастополя нам ничего не оставалось, кроме как пить здоровье друг друга, и попойки эти обычно заканчивались ссорами; частенько одному англичанину приходилось успешно противостоять полудюжине подвыпивших французов. Стоило союзникам зацепить кого-то из наших земляков-ланкаширцев, как те давали им хороший урок бокса; иностранцы, как дети, не имеют ни малейшего представления о том, как действовать в драке руками — знай царапаются и лягаются, но, пропустив разок хороший прямой в челюсть, больше драться не рискуют. Так продолжалось неделями.
Спустя полгода после падения Севастополя, когда уже начались мирные переговоры, четверо или пятеро унтер-офицеров, в том числе и я, отправились в полдень прогуляться. По дороге в лагерь, у одного из тех инкерманских ущелий, где разыгрывалась памятная битва, мы наткнулись на группу полупьяных французов, человек пятнадцать, спускавшихся с холма. Место совершенно не подходило для драки: узкая дорога, с одной стороны которой скала, а с другой — опасный склон тридцати-сорока футов глубиной, крутой, как железнодорожная насыпь.
Едва заметив нас, французы тут же завопили: ‘Anglais non bon; non bon Anglais!’ Один из наших, боксер-профессионал, о котором я уже рассказывал, немедленно велел всем укрыться за камнями.
«Сидите спокойно, парни, — сказал он. — Если эти типы полезут в драку, предоставьте их мне, а уж я с ними разделаюсь, не будь я Джеки Фриз».
Французы быстро приближались, вопя, как сумасшедшие, ‘Anglais non bon — non bon!’ и осыпая нас такими забористыми проклятьями, какие только возможно выдумать. Трудностей с переводом у нас не возникало — как-никак, два года сражались плечо к плечу. Итак, все мы, за исключением славного уроженца Йоркшира, затаились за насыпью.
Первым в драку ввязался — и первым же пострадал — огромный французский артиллерист. Он презрительно плюнул в лицо нашего героя, выкрикивая ‘Anglais non bon’. Рука йоркширца тут же отвесила ему такой удар, что француз не устоял на ногах и покатился вниз. Туда же отправились следующие двое, а затем и все остальные. Противник явно уступал нашему бойцу — насколько мы могли видеть, одного удара было более чем достаточно.
Мы покатывались со смеху, глядя на эту потеху; наконец, последний француз скатился вниз по склону, а наш герой, сунув руки в карманы, прокричал ему вслед, что англичане были достаточно bon и сейчас, и на поле Ватерлоо, а потом, обернувшись к нам, сказал: «Пойдем домой, ребята» — и мы ушли, предоставив французам выбираться как им заблагорассудится.
На следующий день пострадавшие французы наплели, будто нападавшие фузилеры значительно превосходили их числом, и нам был устроен общий смотр с целью выявить тех, кто якобы опозорил полк столь недостойным поведением. Надо сказать, вид у наших союзников был самый жалкий — у кого перебинтована голова, у кого синяк под глазом или рука на перевязи, а некоторые ковыляли, опираясь на костыли. Их сопровождал французский генерал (по-моему, МакМагон).
Обход строя результатов не принес, но французы по-прежнему настаивали, что столь жестоко избивший их отряд состоял из фузилеров. Тогда полковник построил нас в каре с группой пострадавших в центре и выразил надежду, что запятнавшие себя позором сами выйдут из строя.
Четверо из пяти унтеров тут же сделали шаг вперед. Нас арестовали, и полковник принялся нас допрашивать. Но когда выяснилось, что французы напали первыми и перед тем грубо нас оскорбили, и что вся эта шайка была избита одним-единственным человеком (которого на смотре не оказалось) без какой бы то ни было помощи с нашей стороны, полк немедленно распустили и тут же послали солдата за нашим доблестным капралом.
Едва завидев его, французы загалдели так, что не было нужды спрашивать, узнали они его или нет. Убедившись, что пострадавшей должна считаться скорей наша сторона, и что «обидчиком» французов оказался один-единственный человек (заявивший позднее, что справился бы и не с таким отрядом, при условии, что они нападали поодиночке), генерал МакМагон от души рассмеялся и всецело одобрил поступок нашего товарища, попросив полковника никого из нас не наказывать. Нас тут же освободили из-под стражи, и дело было закрыто.
По окончании мирных переговоров русские — наши недавние враги — стали наведываться в наш лагерь, где их встречали как друзей, потчуя всем, чем могли похвастаться наши склады. Мы обменялись пленными, и те из наших, кто провел в русском плену больше года, оказались очень полезны как переводчики.
Наши бывшие враги чувствовали себя как дома, прогуливаясь рука об руку с теми, кто не столь давно противостоял им в жестоких боях. Впрочем, с французами русские не ладили — стоило им выпить, как между ними немедленно вспыхивала драка, и нам то и дело приходилось их разнимать.
Пару раз мы приглашали к обеду русских сержантов — от двенадцати до двадцати человек — и те, казалось, были очень довольны, что мы снова друзья. Они то и дело зазывали наших солдат и сержантов в гости, где встречали со всем возможным радушием.
Как-то один шутник из наших пригласил двадцать пять унтер-офицеров из разных полков Легкой дивизии — все, как на подбор, не ниже шести футов — прогуляться в гости к русским. Мы получили разрешение у начальства, встретились в назначенном месте и отправились в путь.
Войдя в Севастополь, мы пересекли бухту и были радушно встречены компанией, с которой не раз обедали вместе. Нам показали во всех подробностях могучий форт Константин, а потом и другие укрепления. Лица всех чинов и званий, казалось, соревновались друг с другом в стремлении выказать нам свое почтение. Все члены нашего отряда имели на груди медали за Крымскую кампанию с тремя планками — за Альму, Инкерман и Севастополь — что привлекало всеобщее внимание, и, насколько мы могли судить, чем выше было звание наших знакомых, тем учтивей они с нами обращались. Нас угостили прекрасным обедом, и единственное, что нам мешало — недостаток переводчиков.
После обеда завязалась непринужденная беседа, и нам сделали немало комплиментов, половину которых мы не поняли. Старший из нашей делегации предложил тост за русского императора, встреченный аплодисментами; пили троекратно, стоя, обнажив головы. Вскоре глава хозяев провозгласил, при всеобщем одобрении, здоровье Ее Величества Королевы, за которое мы незамедлительно выпили. Не успели мы вернуться на свои места, как появились четверо или пятеро французских сержантов, что оказалось весьма кстати. После долгих объятий и поцелуев их пригласили к столу и наполнили бокалы во здравие императора Наполеона, так что приветственные крики были слышны за милю.
Тут показалась пара-тройка русских офицеров, один из них — весьма почтенного возраста. Он пожал руки всем гостям и дружески приобнял кого-то из нашего отряда, выразив надежду, что отныне вражда забыта навсегда, и впредь пускай дерутся те, кто затевает ссору. Мы тут же окружили пожилого джентльмена, а он оглядел нас с ног до головы и поинтересовался, из какой мы дивизии. «Из Легкой», — был ответ, весьма развеселивший офицера, ибо он пожелал узнать: если мы — ростом не ниже, а то и выше шести футов и весьма плотного сложения — представители Легкой дивизии, то кто же служит в Тяжелой?
Затем пожилой джентльмен предложил тост во славу Легкой дивизии, встреченный дружным возгласом одобрения. Немного погодя он принялся расспрашивать, всадники какого полка ездят на серых лошадях, поскольку, пояснял он с горящим взором, они доблестно сражались, и он с удовольствием познакомился бы с ними поближе. На французов он не обращал никакого внимания. Обнявшись напоследок с восемью или десятью представителями нашего отряда (в том числе с автором этих строк), он удалился.
Не прошло и получаса после его ухода, как двое солдат доставили нам ящик бренди от старого генерала (именно в таком звании был наш недавний собеседник) с просьбой выпить за здоровье Императора и его собственное, если мы сочтем его достойным такой чести; надо ли говорить, что просьба эта была исполнена незамедлительно?
При расставании выяснилось, что остаться трезвым, общаясь с русскими, — задача не из легких; выпей мы столько, сколько им хотелось, мы бы точно не добрались до лагеря Легкой дивизии. Но, поскольку этого не случилось, мы тепло распрощались с нашими друзьями у самой кромки воды, куда они спустились нас проводить. Обнявшись напоследок и пригласив их навестить нас в любое удобное для них время, мы прыгнули в лодки.
Вскоре нам пришлось участвовать в грандиозном смотре по случаю визита в наш лагерь князя Горчакова. Вместе с французами, турками и сардинцами нас насчитывалось до 500 000 человек. Маршировать пришлось с утра до позднего вечера. Это было грандиозное зрелище.
Что касается Легкой дивизии, мы почти приблизились к полной штатной численности (причем не за счет новобранцев, а за счет ветеранов, не единожды раненых в боях, но вернувшихся в строй) и прошли перед князем чеканным шагом, под звуки полкового марша девяносто пятого полка, с ружьями наперевес. Это был один из самых величественных военных парадов девятнадцатого столетия.
Наконец, оставив лагерь и эти негостеприимные, холодные, унылые края позади, мы отправились морем в старую добрую Англию. Первая ночь на борту корабля, спешащего домой, была исполнена размышлений.
Поток мыслей перенес меня на поля, где мне довелось сражаться и чудом избежать смерти. Я вспомнил Альму и своего набожного товарища, похороненного за рекой; вспомнил неистовую атаку кавалерии под Балаклавой, отчаянную борьбу под Инкерманом, тяжелую работу в траншеях. После всего, что мне довелось пережить за эти двенадцать долгих месяцев, после всех свиданий со смертью, что в разных обличьях поджидала меня как на поле брани, так и в лагере, пищи для размышлений было хоть отбавляй; и, поистине, мне было за что благодарить Господа. Ведь солдаты вокруг меня гибли тысячами, а я уцелел. Я подумал о бедном капитане Вайкерсе; этот доблестный воин пал в первой же схватке с врагом, а меня милосердный Господь отчего-то счел нужным пощадить.
О чем только не думал я в ту ночь на борту корабля, взявшего курс к родным берегам! Я знал, что благодарная родина с нетерпением ждет героев и окажет нам самый теплый прием, не говоря уж о радости тех, с кем мы связаны узами дружбы и родства. Путь домой был приятным и легким, так что я не буду более задерживать на нем внимание. Каждый новый день приближал нас к старому доброму Острову, за который мы проливали кровь. Наконец, 26-го июля 1856 года, мы прибыли в гавань Портсмута.
Высадившись на берег, мы отправились на железнодорожную станцию. Точнее, мы оказались там в конце концов в целости и сохранности, потому что трудно сказать, каким образом мы туда добрались. Добрый люд, казалось, сошел с ума! Они уже видели сотни вернувшихся на родину жестоко изувеченных войною солдат, а теперь хотели прикоснуться к тем, о ком столько читали в газетах. Воодушевленные, они выхватывали нас из рядов и на руках несли по улицам, где уже толпились тысячи людей, горевших желанием оказать нам самый радушный прием. Они угощали нас чуть не до смерти: стоило толпе завладеть кем-то из вновь прибывших, как перед ним, прямо как в балладе Теннисона, появлялось спереди — бренди, слева — виски, справа — ром, с тылу — джин, а уж всякие сорта эля и лимонада сыпались перекрестным огнем. Я уж молчу о хорошеньких девушках, так мобрушивших на нас целый град бортовых залпов!
Куда ни глянь, повсюду героев, штурмовавших Альминские и защищавших Инкерманские высоты, сокрушивших орды московитов на равнинах Балаклавы и дважды взбиравшихся на окровавленный бруствер Редана, встречают с самой искренней радостью. Не было нужды рассказывать соотечественникам о тех испытаниях, которые нам довелось вынести в траншеях; не было нужды говорить, как часто приходилось смотреть в лицо врагу — все это было им прекрасно известно.
Сколько любящих жен заключили в объятья своих дорогих, хоть и порядком огрубевших мужей! Дети же, в большинстве случаев, не узнавали обросших бородами отцов. Обессилев, прижимались к возмужавшим сыновьям приехавшие издалека матери. Братья и сестры, также проделавшие долгий путь, горячо приветствовали вернувшихся с фронта родственников. И ликующая толпа, встречавшая вернувшихся с победой верных сынов Альбиона, разрасталась на глазах.
Весь народ единодушно прославлял Крымскую армию. Сотни — да что там, тысячи — возвращались домой увечными, и многие с тех пор сошли в могилу, но каждый из них был окружен заботой. В Алдершоте Ее Королевское Величество дала волю своему материнскому чувству, не в силах сдержать слез при виде своих искалеченных солдат. Зрелище это — лучшее доказательство горячего сочувствия Ее Величества — было очень трогательно, и после того как королева ободрила войска ласковым словом и поблагодарила нас за службу, старый вояка, уроженец Зеленого Острова, воскликнул: «Кто же откажется сражаться за такую королеву!»
Я охотно подхвачу этот клич, добавив только: «Кто из британцев не готов отдать жизнь во славу нашего флага!»

Опубликовано в военно-историческом журнале «Military Крым»